— Если я открою конверт до конца, — сказал я, — всё станет хуже, да?
— Станет точнее, — поправила она. — А точность здесь смертельна.
— А расплывчатость — спасает?
— Иногда.
Я сунул конверт в бардачок. Тот щёлкнул, как сейф. Сразу же из динамика донёсся мой собственный голос — с тем легкомысленным хрипотцой, которую я терпеть не мог слышать на монтаже: «Марку — открыть после моей смерти». Я сжал руль так, что занемели пальцы.
— Забавно, — сказал я. — Получается, я сам себе почтальон Печкин из ада.
— Не из ада, — Ольга покачала головой. — Из «между».
На стекле со стороны пассажира, изнутри, выступил иней — тонкий, ветвистый, как нервные окончания на учебном плакате. Ветви сложились в слово: ЖДИ. Я провёл по нему пальцами, и мороз рассыпался, словно пепел.
— Ненавижу инструкции без руководства пользователя, — буркнул я.
Свет фар впился в туман. Дорога стала однотонной, как белый лист. В такие моменты мозг сам рисует на нём всё, что боится увидеть. Мне привиделся красный зонт — точка, пляшущее пятно впереди. Я отогнал картинку, почти физически.
— Марк, — сказала Ольга внезапно. — Если ты уснёшь — не выходи. Не открывай дверь. И если увидишь себя — не подходи.
— Наконец-то понятная инструкция, — улыбнулся я уголком губ. — Думаешь, клон не оценит объятия?
— Он будет очень убедителен, — ответила она. — Ты — всегда убедителен для себя.
На секунду я захотел ей верить полностью — без вопросов, без иронии. Но привычка подсовывать сомнение, как клин под дверь, пересилила.
— И всё же, — спросил я после паузы, — зачем мне это письмо? Кто его действительно написал?
— Тот, кто всегда пишет, — мягко сказала Ольга. — Тот, кто боится, что забудет.
— То есть я.
— То есть ты.
Мы ехали, и цифры на приборке мигали, как рождественская гирлянда психа: 23:09 → 19:93 → 09:23. Я перестал пытаться придавать этому смысл. Смысл здесь был топливом — чем больше его, тем жарче горит петля.
Усталость навалилась, как мокрое одеяло после стиралки. Веки стали тяжёлыми, дорога — гипнотической. Фары встречной «Волги» распластались в молоке и исчезли, как рыбьи кости в белом супе. Я отвёл взгляд, чтобы не провалиться.
— Не спи, — сказала Ольга. — Ещё нет.
— А когда можно?
— Когда поймёшь, где просыпаться.
— Спойлеров не будет?
— Только один, — она посмотрела прямо перед собой, туда, где мир делался гуще. — Ты сам попросил меня молчать.
Слова легли, как печать. Снаружи темнота стала плотнее, и мотор вдруг кашлянул, сбившись с ритма. Я тронул газ — педаль ушла в пол, как в губку. На секунду показалось, что мы стоим, хотя спидометр показывал движение.
Радио шевельнулось последним усилием и выдало шёпот, очень близкий, будто говорящий сидел между нашими креслами: «Марку. Вскрыть. Сейчас.»
Бардачок щёлкнул сам. Конверт лежал сверху — ровный, аккуратный, как только что запечатанный. На клапане, под слоем типографской пыли, трепетало новое: ПРОСНИСЬ.
— Видишь? — сказала Ольга. — Мы подошли к краю.
— К какому именно?
— К тому, где ты решаешь, кто из нас двоих сегодня настоящий.
Я втянул воздух, будто его стало меньше. Мир снаружи сгладился до единственного тона, и этот тон зазвенел в ушах. Я понял, что миг моргнуть и миг провалиться — одно и то же.
— Хорошо, — сказал я. — Тогда держись крепче. Если я усну — это будет специально.
— Не забудь главное, — прошептала она.
— Не выходить. Не подходить. И… не включать камеру?
Она кивнула.
Я положил ладонь на конверт — тот был холодным, как зеркало. И в этот холод легла ладонь Ольги — ледяная, но вдруг живее всего на свете.
— Ты сам попросил меня не говорить, — повторила она уже совсем тихо. — Я просто исполняю.
Глаза закрылись ненадолго — как мигает лампочка перед тем, как перегореть. Когда я их открыл, дорога стала ровной белой полосой, как постельный простынь: чистый, без единой складки, зовущий лечь.
Я моргнул ещё раз — и понял, что следующая сцена начнёт сниматься без моего участия.
Мир погас не сразу, а будто отдался эхом — как лампочки в подъезде, когда кто-то играет с рубильником. В глазах плыло молоко, внутри гудела пустота, и только руль под ладонями ещё держал меня в реальности.
— Ты спишь, — сказал кто-то рядом.