— Ольга? — повернулся я. Пусто. Её сиденье — аккуратная пустота, холод, отпечаток отсутствия. Она исчезла чисто, без драматических спецэффектов, как вырезанный персонаж в плохом монтаже.
Сон накрыл мгновенно — как чёрный пакет на голову. Я слышал мотор и одновременно — шелест плёнки. И где-то очень далеко, точно через две стены и один морг, родительский голос: «Если увидишь себя во сне — не подходи». Отец. Его любимые инструкции уровня «сделай всё наоборот».
…Просыпаюсь. Но не до конца. Ночь — действительно ночная, плотная, советская. Никаких светодиодов, никакого неона. Только луна, как выцветшая кнопка «REC» на небесах. Асфальт М-10 чёрный, свежий, как будто его только что постелили к визиту большой комиссии. Вдалеке — «Волга» с приоткрытой дверью, белая, с хромом, как из рекламного проспекта. Чуть дрожит габаритами. Вокруг пахнет бензином, сырым железом и чем-то сладким — как на ёлке у НИИ, где игрушки стеклянные, а лица — не очень.
И — он.
Я. Версия «девяностые». Кожанка на растянутых плечах, джинсы, кеды. Чёлка, которой я когда-то гордился и теперь мысленно извиняюсь перед всем миром. Он идёт к «Волге» размеренно, будто всю жизнь репетировал этот кадр. В руке — кассета. Второй рукой он поправляет что-то на руле — и я успеваю увидеть тату-координаты, близнецов моих.
— Не подходи, — говорит внутри меня отец. — Не подходи.
Я делаю полшага вперёд.
— Стоп, — говорю себе. — Ты же как раз тот, кому нельзя.
Воздух звенит. Слева висит телефонная будка — худая, как пост после праздников. Внутри чёрный круг маркером: 0. Будка дышит стеклом. Я отвожу взгляд от неё — боюсь, что она моргнёт.
«Девяностый я» останавливается у водительской двери «Волги» и оглядывается. Не на меня — сквозь. Как смотрят в зеркало в коридоре и видят не отражение, а далекий коридор ещё одного коридора. На долю секунды наши взгляды всё-таки встречаются, и меня прошибает током: это мой взгляд из тех кассет, где я ещё верю, что камера спасает.
— Эй! — вырывается шёпотом. Я тут же зажимаю рот ладонью. Не подходи, не разговаривай, не включай камеру.
Камера, конечно, включает себя сама.
Щёлк — и у меня на груди краснеет точка «REC». Я даже не помню, когда её повесил. Видоискатель показывал пустоту — черноту с редкими шумами, как снег старого «Горизонта». Я стою в ночи, живой, а на записи — пять минут глухой темноты, будто объектив завязали шарфом.
Пять минут. Я вгляделся в таймкод. 00:05:03… 00:05:04… И всё. Стоп. Хотя внутри — точно — прошло гораздо больше. Два часа? Веки тяжёлые, ноги ватные, горло сухое, как после двух часов молчаливой истерики.
— Совпадение? — спросил я ни у кого конкретно.
Ночь сделала вид, что она глухая.
На заднем сиденье моей «девятки» (когда она успела появиться тут?) снова блеснул зонт. Я дотронулся — ткань холодная, мокрая, пахнет дождём, которого нет, и вокзалом, которого тоже нет. На ручке выцарапано что-то иглой: М.Г. — мои инициалы. Рука дёрнулась сама.
С дороги дохнуло прошлым. Из леса — дежурное «у-у-у», как будто кто-то репетирует вой сирены. По шоссе, заглушая тишину, проехали две одинаковые «Волги» и одна — та самая. Белая, из кадра. Мой «девяностый» я положил ладонь на крышу и замер.
— Папа, включи фонарик, — говорит из глубины памяти маленький голос. И я понимаю, что это я. Папой зову себя, который старше. Логика рассыпается, как сахарная пудра.
Я попробовал позвать Ольгу — тишина. Её не было. Никакого скрипа ткани, ни дыхания, ни этого полярного холода, к которому я уже почти привык. Только свободное место и ровный отпечаток — как будто она сидела здесь веками и устала.
— Ну ладно, — сказал я вслух для сохранения человеческой формы. — План такой: не идти к себе, не идти к «Волге», не идти к будке. И вообще никуда не идти. Отличный план. Любой психиатр похвалит.
Я опёрся на капот своей машины и включил на камере просмотр. Чёрный прямоугольник, пять минут пустоты — как дверной глазок в ничто. На 00:04:59 в углу — отблеск, похожий на отражение фары. На 00:05:00 — короткий, как игла, шёпот: «Проснись». И сразу — стоп-кадр. Дальше — ничего. Карта памяти упёрлась, будто наткнулась на стену.
— Пять минут, — повторил я. — Спасибо, Ноль, очень щедро.
Из «Волги» хлопнула дверца. Я подскочил. Мой «девяностый» я сел за руль. На долю секунды в зеркале заднего вида «Волги» вспыхнуло лицо — отцовское, но щёку перечёркивает та самая моя родинка. И я понял, зачем отец повторял свою дурацкую фразу. Он пытался остановить меня. Меня разных. Любого. Того, кто дойдёт.