Проверил — внутри ни сантиметра ленты. Лишь прозрачные бобины, в которых, как отблеск, угадывался мой собственный, бледный и круглый глаз. Вставил кассету в мёртвую магнитолу по привычке — проводов-то нет. Щёлк — стрелки не дрогнули (их и не было), но головка пискнула. Бобины зловеще провернулись на пол-оборота, будто облизнулись, и замерли.
— Очень смешно, — прошептал я. — Выкрасили пустоту под мой формат.
— Не трогай, — Ольга дотронулась до кассеты. На пластике выступил иней. Под ним, словно под стеклом, проступили бледные буквы: «Проснись».
— Я пытаюсь, — огрызнулся я. — Кажется, кто-то против.
— Они, — сказала Ольга почти беззвучно. — Они не хотят, чтобы ты проснулся.
— «Они» — это кто? — нервный смешок сорвался в хрип. — Режиссёры? Лаборанты? Ноль? Мы?
— Те, кто делает из твоей памяти маршрут, — ответила она. — Те, кто держит дверь приоткрытой, чтобы ты видел свет и шёл к нему вечно.
Слова провалились в меня, как монеты в щель — звякнули где-то на дне. Я снова обмотал грудь верёвкой, зафиксировал локти. Смешно, нелепо, но дерзко. Повернул ключ — мотор отозвался. Дорога поплыла навстречу.
Мой голос вернулся без радио. Он шёл отовсюду — из вентиляции, из металла, из самого асфальта.
— Не верь ей. Она не настоящая.
— Смотри на узлы.
— Смотри на ноль.
— Если это ты — докажи, — крикнул я в пустоту. — Скажи то, чего никто не знает!
Тишина задержалась на вдохе. Потом глухо, почти стыдливо:
— Ты в детстве прятал билет в обивку сиденья. В «Ласточке». Думал — спрячешь время.
Я выругался шёпотом. Такого я не рассказывал никому. Никогда.
— Видишь? — голос улыбался моей же ухмылкой. — Не верь ей.
Ольга закрыла глаза. С ресниц слетела крошка инея — словно пепел.
— Верёвка снова развяжется, — сказала она. — И снова. Они не дают зафиксировать кадр.
— Значит, будем переключаться, — упрямо сказал я и затянул петлю так, что пальцы онемели.
Верёвка дёрнулась в ответ, как живая, и… стала длиннее. Лишний метр выполз из-под сиденья, будто кто-то из недр машины подавал её мне: «На, мучайся». Я засмеялся — коротко, глупо, страшно. В зеркале этот смех выглядел чужим.
Кассета «Для М.Г.» лежала на ладони. Перевернул. На обороте проступили цифры, сложенные из отпечатков:
23.09.93. Сжал пластик. Он был холоднее Ольги.
— Скажи честно, — не глядя на неё, спросил я. — Ты бы вырвала провода, если бы голос в радио сказал: «Верить ей можно»?
— У них нет такой реплики, — ответила она.
— У кого?
— У тех, кто пишет.
За окном туман сменился редкими лоскутами чёрного леса. Между стволами что-то шевелилось — может, воображение, а может, монтажёр. Верёвка на груди ослабла и снова натянулась — будто дышала со мной в такт. Я поймал в зеркале взгляд зонта: его ткань мелко дрожала, и в этой дрожи складывалось слово, которое я уже знал: ЖДИ.
— Долго ещё? — спросил я пустоту.
Ответ пришёл не словами. Узел на запястье сам перепрыгнул выше — будто чья-то невидимая рука поправила кадр.
Сердце стукнуло с перебоем.
И в этот момент радио, лишённое проводов, сердца и права на жизнь, ожило. Шипение накатило волной. И мой голос, теперь ближе, чем когда-либо:
— Марку. Остановись у столба. Проверь под обивкой. И уходи.
Ольга наклонилась, и её шёпот упал прямо в ухо — ледяной, как игольчатый дождь:
— Не останавливайся. Они не хотят, чтобы ты проснулся.
Столб как столб: бело-чёрный, облезлый, с цифрой, что любила менять значения — то 93, то 39, то просто пустота. Радио-не-радио бубнило из глубины кузова:
— Остановись. Проверь под обивкой. И уходи.
— И как с вами спорить? — вздохнул я. — У меня с самоубийственными подсказками сложные отношения.
Ольга приблизилась — ледяная тень дыхания:
— Не останавливайся. Они хотят, чтобы ты вышел из машины.
Я всё равно включил поворотник. Верёвка тут же натянулась, пытаясь удержать: петля на груди сдавила рёбра, но стоило мне дотронуться — расплелась в идеально ровный моток.
— Не злись, — сказал я верёвке. — Ты старалась.
Откинул спинку, полез на заднее сиденье. Подушку я помнил с детства — серый дерматин в трещинах, запах пыли и летних поездок. Пальцы поддели край. Крошево пенопласта, ржавая скоба, невидимый песок. И вдруг — что-то гладкое, липкое, словно мокрая змея.
Лента. Настоящая магнитная лента, тонкая, чёрная, скомканная в комок и перехваченная детской синей резинкой. Дёрнул — она шевельнулась, будто живая, и легла на ладонь.
— Прелесть, — сказал я. — Мой внутренний архивариус счастлив.