— Марк… если ты это слышишь, я не исчез. Я застрял.
Я выпрямился, будто в спину вставили арматуру. Он произнёс моё имя. Впервые за всю мою память. Не «сынок», не уклончивое «эй». «Марк». Слишком точно — будто проверял ударение.
— Ага, — сказал я, стараясь дышать. — И почему же я слышу себя?
Голос на записи был похож. Слишком похож. Чуть глуше, будто записан в чулане; чуть старше — в нём был песок, которого у меня пока нет. Но «поверх» — мой тембр, знакомая манера глотать окончания, когда речь бежит быстрее головы.
— Если ты это слышишь, значит, мы пересеклись. Только не там, где хотелось, — пауза, щёлкнула лента. — Ты любишь считать: раз, два, три. Забудь цифры. Здесь они лгут.
Я посмотрел на часы на панели — старые, круглые, с янтарной лампочкой подсветки. Стрелки, как послушные собаки, стояли на 23:09 и вдруг… пошли назад. Ровно, уверенно, уверенно-глупо, как у диктовки на реверсе. 23:08… 23:07…
22:59… Я сглотнул. Лампа мигнула, и обе стрелки провалились в невозможное — на миг застыли на абсурдной отметке
12:93, а потом, будто спохватившись, побежали дальше в прошлое.
— Не смотри на стрелки, — сказал голос. — Смотри на дорожку. На звук. Я оставил его, чтобы ты не утонул в картинках.
Пальцы сами нащупали карманные часы Странника — те самые, с гравировкой «М.В.Г. — не опоздай». Прохладный, чуть влажный металл. Я раскрыл крышку — и едва не выругался вслух: стрелки крутились тоже назад, залипая на 9:30, как игла на последней ноте старой пластинки.
— Совпадение, — сообщил я пустоте. — Конечно.
Диктофон кашлянул плёнкой.
— Ты помнишь, как я тебя звал? — спросил голос. — Не по имени. Так было легче. Для обоих. Я боялся, что «Марк» — это якорь. А якоря не нужны там, где мы шли.
Я невольно усмехнулся. На стекле со стороны пассажира проступил тонкий иней — ветвистый, похожий на сосуды. На секунду линии сложились в слово ДА и тут же распались.
— Я не исчез, — продолжил голос. — Я застрял между «не включай» и «поздно». Между кадрами. Между тем, что ты зовёшь сном, и тем, что они называют экспериментом.
— Кто «они»? — спросил я, хотя разговаривал с магнитной лентой эпохи, когда «они» означали всё сразу: власть, богов и кондукторов.
Ответа не было. Только шуршанье окалины в головке.
— Если у тебя в руке мой диктофон, значит, дорога сложилась снова. В бардачке — всегда бардачок. В будке — всегда ноль. Не подходи к будке. Никогда, — голос стал жёстче. — Запомни: звук — твой. Картинка — их.
Меня передёрнуло. На секунду я услышал, как в салоне «Волги» есть кто-то ещё: кресло поскрипнуло, как чьи-то суставы. Я резко обернулся — пусто. Только на заднем сиденье, как исправный секретный агент, лежал красный зонт. Опять мокрый. На ткани, как на фото, проступила зернистая надпись: М.Г. — и исчезла.
Я выдвинул батарейный отсек диктофона — просто чтобы… не знаю, убедиться, что физика ещё участвует. И всё равно не был готов к тому, что увидел. Пальцев коснулась сухая корка белёсой соли; единички и нолики прошлого века крошились в порошок. Солевые «Кроны» вспухли, как умершие рыбы, на контактах — белый снег коррозии; под ним — зелёные островки окислов. Запах железа, щёлочи, зала лаборатории. Батарейкам было лет тридцать. Минимум.
— Прекрасно, — сказал я. — Привет, вопль здравого смысла. Ты опоздал.
И при этом диктофон работал. Моторчик ровно тянул ленту; стрелка индикатора послушно дрожала, подчиняясь голосу, который произносил моё имя так, будто впервые решился.
— Марк, — повторил он. — Не верь часам. Не верь зеркалам. Верёвкам тоже не верь — они здесь любят затягиваться и развязываться без тебя, — короткая усмешка на ленте. Моя. — Если сможешь, найди меня не в картинке. В звуке. Там мы всё ещё совпадаем.
Я выключил диктофон — и тут же включил снова. Хотел поймать момент, где «мой-не-мой» звучит особенно близко. На второй прокрутке поймал: там, где он говорит «мы пересеклись», слышно, как он сглатывает — ровно так же, как я, когда собираюсь влезть в драку с фактом. Паразитные «с» рвутся, как у меня на дешёвых петличках; воздух берётся коротко, на полслова. Это был он. Или я. Или мы, как им удобнее.
— В конце ты услышишь «проснись», — добавил голос. — Если это говорю я — значит, можно. Если это говорит… не я — ты узнаешь. По тишине между словами. Она будет длиннее, чем нужно. Здесь тишина — не пауза. Здесь тишина — ловушка.
Я поймал себя на том, что улыбаюсь. Нервно, но искренне.
— Ты всегда любил объяснять, — сказал я. — Даже когда объяснить было нечего.
Часы на панели вернули стрелки на 23:09, будто им стало стыдно за кульбит. Карманные — не сдавались, мололи назад, пока снова не упёрлись в 9:30 и не стали там кружить, как дети на карусели — устало и мрачно.