— О… л… — я попробовал позвать и внезапно понял, что забыл, как заканчивается её имя.
Она ответила — тем же хрустом плёнки, тем же вывернутым языком, где слова не строятся, а складываются назад:
— …ла — т храд мэ нэ, илен ом…
Я закрыл глаза, будто это поможет вернуть звук в привычную сторону. Не помогло.
Камера в моих руках продолжала выдавать снег. Не изображение — белые хлопья на чёрном, без конца. Я поднажал на «Menu», «Rec», «Play» — пальцы всё помнили, и это пугало сильнее, чем пустота экрана: тело помнит, голова — нет. Я откинул крышку кассеты, посмотрел внутрь. Лента была, как лёд — матовая, бесцветная.
— Кто я? — спросил я тише. — Назови меня.
Ольга — если это ещё было её имя — наклонилась. На языке, которого я не знал, она произнесла что-то, в чём вдруг проступило одно понятное русское слово, как чёрная косточка в сером желе:
— …ра…к…
Марк. Но я не узнал себя в нём.
Я распахнул бардачок — диктофон лежал там, как якорь. Нажал «Play». Шорох. Никаких голосов. Даже моего. Прошлый отец — будущий я — все растворились, как сахар в кипятке.
— Дай хоть что-то, — сказал я миру.
Мир дал пустую фоторамку. Ольга вложила её мне в ладони, и на тусклом стекле — вместо фотографии — отразился человек. У него были мои очертания, но лицо, как у плохой мазни: нос и рот сползли, глаза расплылось в две тёмные кляксы.
— Это не я, — сказал я убеждённо. И отражение кивнуло — согласилось.
Я провёл пальцем по стеклу — и понял, что это не стекло. Холодный, как лёд, редкий блеск — зеркало было… глубиной. Не поверхностью, а шагом. Внутри, чуть в глубже слоя, мелькнул крошечный круг — ноль.
— Зачем ты это делаешь? — спросил я у Ольги.
Она ответила длинной фразой, где каждое слово было чужим, как чужая обувь. В конце — короткое, понятное:
— Жди.
— Чего? — я сжал рамку так, что она жалобно треснула. — Я не помню, кого жду!
Она посмотрела на меня сочувственно. Медленно, почти нежно наклонилась и коснулась губами моих губ. Холод ударил под кожу, как игла с морозом. Я почувствовал, что изо рта тянется тонкая нить пара — не в воздух, а внутрь неё, и по этой нитке утекают имена. Одно, второе, третье. «Оль… О—…» — звук развалился.
Я отпрянул.
— Не надо… — сказал я чужим голосом.
Она тоже отпрянула, и на её губах не осталось следа — ни влаги, ни цвета. Только белое касание.
Я попытался зацепиться за привычное. Посчитал до десяти — забыл восемь. Назвал дни недели — на «среде» впал в туман. Потянулся к ритуалам: завязал на ремешке узел — он тут же превратился в аккуратный круг, ноль, скользнул и развязался без моей помощи.
— Хорошо, — сказал я, стараясь держаться за сарказм, как за поручень. — Тогда сыграем в «угадай предмет». Это… — я ткнул в руль, — круг. Это… — коснулся рамки, — прямоугольник. Это… — посмотрел на себя в зеркало и не нашёл слова.
Камера на коленях жила своей, снежной жизнью. Белый шум бил в уши не звуком — воспоминаниями. Где-то в треске мне послышалось: «Не подходи…» — но, возможно, это была привычка к шёпоту. Иногда привычка громче смысла.
Дорога исчезла окончательно. Машина стояла — или плыла — в пространстве, лишённом горизонта. Границы салона стали условными, как пунктир, который можно сдвинуть. Я вытянул руку к лобовому — стекло было не стеклом, а холодной плёнкой, и пальцы оставили на ней белёсый след. На секунду появилось слово Я, и тут же распалось в два тонких нуля.
— Ты хотел знать, кто ты, — сказала Ольга на своём холёном, чужом. — Ты — между.
Я впервые понял её без перевода. Не головой — телом. «Между» — как застрять в дверном проёме, где обе комнаты одинаково пустые.
— Между чем? — спросил я, упрямо удерживая вопрос, как горячую кружку.
Она повела пальцем по стеклу. Лёд под её пальцем чертил линию, тонкую, строгую. Слева — круг, справа — круг. Между ними — маленькая палочка.
— Между нулём и нулём, — произнесла она уже по-русски. Так ясно, что у меня свело зубы.
Меня затошнило от этой ясности. Я снова открыл рамку, поднёс к лицу — в глубине отразился мальчик лет семи с фонариком под одеялом. Он шевельнул губами, и я прочитал: «Папа, включи…» — и дальше — тишина, съеденная шипением камеры.
— Не подходи, — сказал я мальчику шёпотом. — Пожалуйста.
Он кивнул и погас, как лампочка.
Снаружи — если «снаружи» ещё что-то значило — мимо проплыла табличка. Без цвета, без букв. Чистая доска в чистой пустоте. Я поймал себя на желании наклониться и мелом написать на ней хоть что-то — «Я здесь», «Не влезай, убьёт», «Повтор дубля три». Но мел в кармане оказался серым прахом.