В бардачке тихо зашелестело. Я заглянул — дневник сам собой перелистнулся на чистую страницу. Чернила выходили на свет без моего участия:
«Если забудешь — это шанс. Если вспомнишь — это петля. Не выбирай память, выбирай выход.»
— Какой выход? — спросил я у пустоты. — Где он, если даже дверь — зеркало?
Ольга подняла на меня глаза. В них снова был цвет — едва уловимый серо-зелёный, как у стеклянной бутылки, которая пережила два пожара. Она вытянула руку, коснулась моего виска — холодом, аккуратно — и произнесла одно-единственное слово, тоже по-русски:
— Позже.
— Мне нужен сейчас, — упрямился я.
Она пожала плечами, и её плечи едва заметно крохнули, как лёд на реке. Прежний язык вернулся, и в нём я вдруг услышал ритм, как в детской считалке, только сыгранной задом наперёд.
Я положил камеру на приборку. Снег на экране вдруг сменился гладью. Не картиной — ровной, безликой поверхностью, как у пруда в январе. Я наклонился — и понял, что смотрю не в монитор, а в ещё одно зеркало. В нём у меня не было лица. Только контур.
— Ладно, — сказал я, как говорят перед прыжком с моста, — допустим. Я — между. Камера — снег. Рамка — дверь. Ты — холод. Имя — чужое. Что дальше?
Она медленно наклонилась, коснулась лбом моего лба. От холода у меня звенели зубы. Она сказала три слова — на своём, но так, что я понял:
— Не. Спеши. Помнить.
Я закрыл глаза — не от страха, от переизбытка белого. Когда открыл, из мира исчезли даже тени. В такой пустоте легче поверить в любую форму, которую предложат.
И где-то очень близко, уже не в радио и не в диктофоне, прозвучало привычное, как удар метронома:
— Проснись.
— Позже, — ответил я в никуда. — Сначала — вспомнить, как не помнить.
Ольга кивнула — и, клянусь, это был единственный раз, когда она улыбнулась без холода. Совсем на миг. Как вспышка лампы в тёмной проявочной.
Белый шум заполнил всё — уши, лёгкие, щели между зубами. Даже собственные мысли шуршали, как снег по стеклу. Я попробовал зацепиться за имя и понял, что в голове пусто, как на чистой кассете: место есть, записи нет.
— …к…р… — выдавил я и понял, что говорю не по-русски, а просто ломаю воздух.
Ольга что-то ответила своим вывернутым языком. Слова шли задом-наперед, скобками, и только в конце выпало короткое, понятное:
— Жди.
— Не умею, — сказал я и сам удивился: голос ещё мой, а имя — уже нет.
Камера не сдавалась — показывала ровный снег, идеальную пустоту. На миг в ряби всплыло что-то круглое, как печать, — ноль, — и тут же растворилось.
Я достал пустую рамку. Внутри лежало зеркало, но стекло было не плоским — глубина, как вода в колодце. В отражении — контур меня. Без лица. Я провёл пальцами по краю, и трещина побежала по раме, тонкая, как волос, складываясь в знакомую цифру: 0.
— Кто я? — спросил я у рамки.
Отражение пожал плечами.
Я вытащил из бардачка ручку — она тоже стала чёрно-белой — и на ладони попытался написать хоть что-то. Палец вывел М — буква тут же съехала, распалась на два тонких кружка и полоску. Всё возвращалось в нули.
— Хорошо, — сказал я пустоте. — Буду нулём. Хоть честно.
Ольга легонько коснулась моего виска. Губы — лёд. От холода у меня дрогнули веки, будто кто-то щёлкнул выключателем. Я понял, что после её поцелуя забываю быстрее — как будто объём памяти уменьшили до вмещающего кадра.
— Пожалуйста, — прошептал я. — Не сейчас.
Она отстранилась и — впервые за всё время — произнесла без чужого акцента:
— Скоро.
Снаружи вместо дороги — белая плёнка. Но в этой пустоте начали проявляться знакомые пятна, как на фотографии в проявочной. Сначала — километровый столб. На нём мигала цифра. 93 → 39 → 0. Потом — обвод «Волги», гладкий, как контур в карандаше. Потом — тонкие кружки мелом прямо по асфальту. Сами. Без руки. Я знал, как они рисуются, хотя не помнил — кем.
Я включил мотор. Звук был без цвета, но держал форму — как линия на кардиограмме. Машина послушно скользнула вперёд по белому листу. Руль под руками — сухой, без крови, без прошлого. Только круг. Круги — везде.
— Куда? — спросил я, но вопрос был детский.
Ольга показала на рамку. Я поднял её к лобовому. И зеркало, вместо моего лица, показало дорогу чуть дальше, чем видели глаза: в тумане, в чёрно-белом, как в фильме, вырастал силуэт разбитой «Волги». Всё точно. Даже трещина на стекле — круглая, как ноль.
— Это впереди? — спросил я.
— Да, — сказала она на своём. И я понял.