В салоне «Волги» блеснул металл. Я нагнулся. На сиденье лежали часы. Те самые, что подарил Странник. Стрелки неистово вращались назад, упрямо возвращаясь к одной точке — к девяти тридцати. К моменту аварии.
Я поднял их. Холод металла обжёг ладонь. И тут же услышал голос, похожий на свой, но с прокуренной хрипотцой, будто доносящийся из старого диктофона:
— «Ты ещё можешь разорвать круг. Но цена — ты сам.»
Я сжал кулак. Мир вокруг трещал и сыпался, как старый кинематографический экран, который вот-вот погаснет.
И я понял: финал близко.
Туман гудел низко и навязчиво, как перегруженный трансформатор. В этом гуле угадывались слова, но я различал лишь обрывки: «круг… петля… девяносто третий…». «Волга» стояла, развернувшись открытой пастью к дороге; в паутине трещин на лобовом стекле поблёскивал идеальный кружок — ноль, оставшийся от удара, словно клеймо.
Я снова заглянул внутрь. На коврике — стеклянная крошка, похожая на лёд. На пассажирском сиденье — часы Странника, стрелки по-прежнему шли назад, против времени. На руле — отпечатки ладоней. Моих. И я уже не понимал, уговаривал я себя не касаться или, наоборот, торопил этот момент; чувство было такое, будто всё это уже давно отснято, а я лишь договариваю забытую на площадке реплику.
— Ладно, — выдохнул я. — Без касаний.
Я обошёл «Волгу» и остановился у задней двери. На стекле изнутри отпечаталась детская ладонь, свежая, с влажными разводами. Я провёл пальцем — след тут же поплыл, как акварель по мокрой бумаге, и сложился в круг. Второй, третий. Кружки поплыли вверх, растворяясь в тумане.
— Аня, — вырвалось у меня само собой. — Если это ты…
Ответом был лишь тихий, понимающий смешок. И пустота.
Камера у моих ног снова ожила — без малейшей моей команды. Объектив повернулся к «Волге», зум вгрызся в салон. На экране проступила надпись, словно кто-то выводил ногтем по изнанке стекла: НЕ ПОДХОДИ. Буквы затряслись, поплыли — и на их месте вспыхнул знакомый титр: ПРОСНИСЬ.
— Попозже, — машинально бросил я, и только потом осознал, что повторяюсь.
Я поднял часы. Холод металла пронзил ладонь ледяным ожогом. Стрелки дёрнулись, на миг застыли на 9:30, потом рванули назад, и по циферблату пробежали невозможные деления: 12:93 — как шрам, как неправильная дата на могильной плите. В висках кольнуло. Из темноты, будто с другой стороны бытия, донёсся сиплый — мой же — шёпот: «Цена — ты сам».
— Скидок не будет? — попытался усмехнуться я. Получилось жалко.
Фары моей машины, оставленной поодаль, щёлкнули и разом погасли. Туман стал тотальным, абсолютным, как белый экран смерти. «Волга» вырезалась из него чётким контуром, будто нарисованная карандашом. И в этом контуре возникло движение — со стороны пассажирской двери вышла Ольга. Я не видел, откуда она появилась — она просто была. Спокойная. С тем самым неумолимым лицом проводника, который знает маршрут лучше заблудившегося пассажира.
— Ты вернулась, — сказал я, чувствуя, как звучит это глупо.
— Я не уходила, — ответила она. Её голос был ближе, чем воздух. — Я здесь, пока ты не выберешь.
— Снова выбор, — я кивнул в сторону «Волги». — Прикоснуться или нет?
— Остаться или отпустить, — поправила она. — Это одно и то же.
Она прошла мимо меня к водительской двери, заглянула в салон, и туман внутри колыхнулся, как тяжёлая портьера. На секунду мне померещилось, что в глубине сидит уже не я из девяностых, а тот другой — постаревший, с пустыми глазами. Но, моргнув, я увидел лишь пустой руль.
— Ты говорила, что доведёшь меня, — сказал я ей в спину.
— Я довела, — Ольга обернулась. В её зрачках плясали блики несуществующего света. — Здесь — ноль. Точка входа и точка выхода совпадают.
— И что именно я должен отпустить? — спросил я. — Отца? Себя? Тебя?
— Камеру, — сказала она неожиданно. — И привычку смотреть на всё через её объектив.
Камера в моих руках дёрнулась, словно услышала. Снег на экране сменился на картинку — я, мальчишка, накрытый одеялом, под ним фонарик и широкий, до дна испуганный взгляд в темноту. В углу — смутное шевеление. В кадре я шепчу «папа…», и звук обрывается. Я выключил. Не выдержал.
— Это не поможет, — тихо сказала Ольга. — Отключение не равно просыпанию.
Я глубоко вдохнул. В горле хрустнуло от холода. Я положил камеру на капот «Волги», на тонкий, колкий иней. Красная точка REC мигнула в нерешительности и погасла.
— И что дальше? — спросил я. — Мы сядем? Повторим дубль?
— Дубль уже был, — сказала она. — И ты его довёл до конца. И ещё доведёшь — если захочешь. Но у тебя есть другой жест.