— Меня зовут Марк, — медленно, по слогам, проговорил я в сторону двери. — Марк Грошев. Не Валерий.
Дверь приоткрылась настолько, чтобы внутрь просунулся тонкий нос и внимательные глаза в круглых очках. Медсестра — в крахмальной шапочке, с белой, как снег, повязкой на руке. Она посмотрела на меня с усталым состраданием людей, у которых на смене пять таких же «не Валериев».
— Вы снова забыли? — спросила она так, будто уговаривала ребёнка съесть суп. — Вчера вы уже спрашивали.
— Я не спрашивал, — выдавил я. — Я утверждаю.
— Угу, — сказала она и исчезла, оставив за собой шёпот хлопка двери и запах карболки.
Я посмотрел на свои руки — всё те же чужие, жилы, морщины, суставы, как колени старого табурета. Если это сон, то он слишком педант: не забыл ни одной складки. На тумбочке — мой «Зенит», немой, но присутствующий, как глаз в темноте. Чуть дальше — стакан с ложкой, эмалированный тазик, стеклянная капельница с пузырьками, которые то поднимались, то опускались, как лифты в доме без лифтов.
— Дышите, — сказал голос у изголовья.
Я вздрогнул. Рядом стояла она. В белом халате, с бейджем (я успел прочесть: «Ольга В. Грошева»), со стетоскопом, который тенью лежал на её ключице.
— Я дышу, — буркнул я. — И говорю. Это важно: я — не Валерий.
— Здесь вы — Валерий Николаевич, — спокойно ответила она. — И если хотите выбраться, вам придётся играть свою роль.
— Я плохой актёр, — сказал я, хотя знал: наоборот, слишком хороший. — И что у моей роли в репликах?
— «Мне лучше, доктор», «я всё помню», «спасибо сестре», — перечислила она, как меню столовой. — Начнём с малого.
— А если я скажу «камера, мотор»?
— Тогда мы вернёмся туда, где уже были, — мягко сказала она и кивнула на «Зенит». — А вы ведь этого не хотите.
Я посмотрел в окно. За мутным стеклом — двор, клены, лавка. Мимо прошёл человек в полосатой пижаме, и на секунду мне показалось, что это я. Младший. В куртке, которую я так любил. Но он не поднял головы. Туман внутри головы был гуще, чем снаружи.
— Доктор, — позвал я и поймал себя на «доктор», не «Ольга». — Почему меня называют именем отца?
— Потому что иначе вы не справитесь с тем, что видите в зеркале, — тихо ответила она. — Иначе зеркало справится с вами.
Она подвела меня к раковине. Над ней — простое стекло, без рамки. Я приготовился увидеть знакомое усталое лицо пятидесятилетнего, но стекло показало другое. Его. Отца. Валерия. Поджитые скулы, тень щетины, взгляд, в котором всегда жил недосказанный выговор.
— Внушение? — спросил я, хотя язык прилип к нёбу.
— Зеркало, — сказала Ольга. — Всего лишь зеркало.
Я открыл рот, и его губы в стекле открылись. Я сказал: «Меня зовут Марк», — а его губы сформировали «Меня зовут Марк». Не отражение меня — отражение его, синхронное моей речи. В горле встал ком, знакомый, как запах бензина на трассе.
— Хватит, — попросил я.
— Хорошо, — согласилась она и перевела мой взгляд обратно в палату. — Правила всё те же: не подходить, не включать, не бить.
— Чем больше правил, тем меньше смысла, — огрызнулся я.
— А смысл в том, что внешнее должно совпасть с внутренним, — ровно сказала Ольга. — Иначе вас заберут в «другое отделение».
— Психиатрия? — дернулся я.
— Память, — поправила она. — Там лечат тем, что у вас отбирают.
Дверь снова приоткрылась — на этот раз шире. Медсестра, та же, с аккуратными пальцами пианистки, принесла металлический поднос. На подносе — шприц, ватка, пузырёк. И улыбка, теплая, как чай в гранёном стакане.
— Валерий Николаевич, уколчик, — сказала она. — Чтобы легче было. Вы сегодня как-то… нервно.
— Не надо, — попросил я. — Со мной всё в порядке.
— Это вы вчера говорили, — мягко упрекнула она. — И позавчера. И ещё на прошлой неделе. Вы снова забыли? Вчера вы уже спрашивали.
Слово «вчера» упало в грудь тяжёлым стеклянным шаром. Вчера. Вчера. Вчера. Здесь «вчера» — это эхо.
Ольга кивнула сестре: подождать. Потом наклонилась ко мне ближе, так близко, что я почувствовал холод её дыхания.
— Если не хотите укол — играйте роль, — прошептала. — Пять минут. Скажите то, что от вас ждут. И потом — мы поговорим.
Я сглотнул. Пять минут — как вечность и как титры одновременно.
— Ладно, — сказал я, повернувшись к сестре. — Мне лучше, сестра. Я всё помню. Спасибо.
Сестра удовлетворённо кивнула, отступила на шаг, как будто занавес опустился. Укол — отменяется. Пластмассовая улыбка — остаётся. «Завтра» — где-то в коридоре.