— Ты хорошо держишься, — прошептала Ольга, толкая каталку. — Ещё чуть-чуть.
— Сколько — «чуть-чуть»? — спросил я. — До конца смены? До конца жизни?
— До следующего «проснись», — сказала она. — И ты знаешь, когда оно прозвучит.
В палате я сел, положил «Зенит» в шкаф, как она просила, и, не закрывая дверцы до конца, долго смотрел на чёрный объектив в темноте — будто в глаз зверя, привыкшего смотреть первым. Дверцу всё-таки прикрыл.
Медсестра заглянула — та самая, в крахмальной шапочке.
— Водички? — предложила. — И, пожалуйста, попробуем поспать. Завтра будет легче.
— Вы снова забыли? — произнёс я её фразу и улыбнулся. — Вчера вы уже спрашивали.
Она тоже улыбнулась — устало, по-человечески.
— Значит, всё-таки помните, Валерий Николаевич.
Когда дверь закрылась, я поднялся, подошёл к зеркалу и — без слов — разглядел в нём его губы. Я ничего не говорил, а губы всё равно двигались. Сначала медленно, потом быстрее. Без звука. Как если бы кто-то перемотал отцовский немой фильм и пытался догадаться по артикуляции: «Не включай… Не подходи… Не перепутай…»
Мне стало не по себе. Я приложил руку к стеклу. Оно было тёплое. Тёплое — как чужая ладонь.
— Играть роль, — повторил я шёпотом. — Ладно. Но финал напишу я.
Радио на тумбочке, будто подслушав, тихо щёлкнуло. И в паузе, прежде чем диктор успел собрать слова про «аварию», я ясно услышал — ровно, без эха — мой голос, как упрямая реплика из другой сцены:
— Проснись.
Я не спал, но палата дышала сама по себе — ровно, размеренно, как лёгкие спящего, которого нет. Лампа под потолком не выключалась, и свет казался вечным утренником, где ребёнок должен выйти на сцену и рассказать стишок, забытый ещё до выхода.
Я сидел на краю койки, руки — чужие, возрастные — лежали на коленях. В них чувствовалось что-то деревянное: сила была, но чужая, не моя. Повернул ладони — мозоли, трещины, вены. Смотрел и повторял про себя: это не мои руки. Но стоило поднять взгляд к зеркалу над раковиной — там они двигались синхронно со мной, как будто подтверждали обратное.
Вдруг дверь приоткрылась. Медсестра с усталой добротой заглянула.
— Всё ли у вас хорошо, Валерий Николаевич?
— Марк, — сказал я. — Меня зовут Марк.
Она вздохнула так, будто услышала каприз, и снова произнесла своё вечное:
— Вы снова забыли? Вчера вы уже спрашивали.
И закрыла дверь.
Эти слова стали эхо-молотком. Вчера. Вчера. Вчера. Здесь «вчера» было петлёй.
Я подошёл к тумбочке, открыл дверцу, где лежал «Зенит». Взгляд объектива встретил меня, как глаз, который не мигает. Я взял его в руки. Нажал кнопку. Ничего. Даже щелчка. Но в ухо будто впился знакомый звук — прокручивающаяся плёнка.
И в этот момент я заметил на стене рядом с календарём: маленькую тень. Она дрожала, словно от дыхания. Подошёл ближе. Это была рамка для фотографии. Пуста, но внутри — стекло, а в стекле — зеркало. Не просто отражение: словно кто-то изнутри ждал.
Я наклонился. В отражении — лицо отца. Но губы двигались в такт моему дыханию. Сначала беззвучно, потом тише, чем шёпот:
— Не включай… не верь… не подходи…
Я отшатнулся.
— Ольга! — позвал я.
Она вошла почти сразу, будто ждала за дверью. В белом халате, с тем же спокойствием врача, которое прятало что-то более холодное.
— Ты видел? — спросил я, показывая на рамку.
Она глянула. Там была только пустота, чистое стекло.
— Что именно?
— Его. — Голос дрогнул. — Моего отца.
— Ты снова путаешь. — Она приблизилась, заглянула в глаза, как проверяют реакцию зрачков. — Вспоминать опасно. Ты начал путать роли.
— А если это не путаю, а нахожу? — выдохнул я.
Она ничего не ответила. Только положила холодную ладонь мне на плечо. Холод проник сквозь ткань пижамы.
— Ты должен играть, — тихо сказала она. — Здесь выживают только актёры.
— А если я сорву спектакль? — спросил я, сжимая «Зенит».
— Тогда занавес опустится. И уже не поднимется.
Мы молчали. Только радио тихо зашипело, и из треска выпала знакомая фраза:
— …на трассе М-10 произошла авария…
Я бросил взгляд на календарь. Цифры не изменились: 23 сентября 1993. И в этот миг я понял: эта дата не принадлежит вчера или завтра. Это сама сцена. Она застывшая. Она — петля.
Я снова посмотрел в зеркало. Там был не я. Там был он. Но губы двигались моими словами. И я сказал:
— Я не Валерий. Я Марк.
Губы в зеркале улыбнулись. Но улыбка не моя. Улыбка отца.