Капли на куполе зонта висели, как ртуть. Ни одна не срывалась. Мотор молчал, стрелка тахометра застыла на нуле. Только часы Странника на панели доживали свой маленький бунт: секундная дернулась — и тоже встала на 9:30.
— Дай хотя бы причину, — сказал я. — Почему «прими»? Зачем? Чтобы что?
— Чтобы перестало болеть, — ответила она без пафоса. — Ты держишься за боль, как за руль. Отпусти — и рули уже не будет.
— Звучит как чудесный способ влететь в кювет, — усмехнулся я. — Я всю жизнь веду.
— Вёл, — поправила она.
Круглая трещина дышала. Я видел, как по кромке пробегает едва заметный рябящий ореол, словно стекло стало водой. Я протянул палец и остановился в сантиметре — помнил закон: не трогать. Этот жест однажды спас мне петлю. Но что, если сейчас — наоборот?
— Не бойся, — сказала Ольга тише. — Это не стекло.
— А что?
— Диафрагма.
Слово щёлкнуло где-то в затылке, и круг ответил — сузился, затем расширился, как зрачок на свету. Внутри проявился кадр: я — мальчишка под одеялом с фонариком, шепчу «папа», и тень в углу делает шаг. Щелчок — и кадр сменился: мать с красным зонтом в толпе; еще — детская площадка, Аня смеётся, а её смех звучит как радиопомехи; еще — тёмный коридор НИИ, надпись «Не ищи Ноль».
— Панорама моей головы, — сказал я. — С подборкой лучших катастроф.
— Не катастроф, — Ольга отрицательно качнула зонтом. Красный купол оставил на воздухе еле заметную дугу. — Сцен. Ты снимал, чтобы помнить. Теперь — чтобы отпустить.
— И умереть?
— Ты уже… — она не договорила. — Это — чтобы ты перестал играть смерть как роль.
Внутри круга появился я-2024, сидящий рядом на пассажирском, да так близко, будто камера стоит у него на коленях. Он смотрел прямо мне в глаза — впервые вживую. Губы шевельнулись: «Не садись за руль». Я развёл руками.
— Опоздал, дружище, — сказал я. — И, кажется, мы уже… врезались.
Воздух в салоне пошёл волнами. Пластик панели скрипнул, будто у него тоже есть кости. В круге мелькнул грузовик — кадр на один такт — и тут же исчез, как вырезанный ножницами. На его месте — пустая дорога и знак «0 км». Я слышал сердце. Не своё — дороги.
— И что ты предлагаешь? — спросил я у Ольги. — Шагнуть?
— Выбрать, — сказала она. — В первый раз по-настоящему.
— Между чем?
— Между смотреть и жить.
Я посмотрел на «Зенит» на сиденье. Он не был включён, но я чувствовал взгляд объектива. Красная точка не горела — и всё равно казалось, что она мигает. Я положил ладонь на корпус. Металл — холоден, как её губы.
— В прошлый раз спасло «не трогать», — сказал я. — Правила меняются?
— Контекст меняется, — ответила она. — Правила — ты.
Круг расширился ещё раз и стал ярче. Внутри — палата с календарём 23 сентября 1993; я — с чужими руками — тянусь к этому же стеклу, но по ту сторону. Наши пальцы почти встречаются. Я услышал собственный шёпот из палаты: «Проснись». Здесь, в машине, из темноты радио повторило ту же реплику — без помех, чисто, как титр.
— «Проснись» куда? — спросил я. — В больничную роль? В дорожную смерть? В никуда?
— В выбор, — сказала она. — Сначала ты поймёшь, что можешь. Потом — что должен.
— Ненавижу «должен».
— Тогда начни с «могу».
Я поднял взгляд на трещину. Изнутри пошёл лёгкий пар, как если бы за стеклом — не воздух, а тёплая вода. Я осторожно приблизил ладонь — перепонки тепла коснулись кожи. Никакого удара, никакой боли. Напротив — избавительное онемение, похожее на первый глоток наркоза.
— Если я войду, — спросил я, — там он останется? Мой отец. Или это всегда был я?
Ольга не ответила сразу. Капли на зонте дрогнули и зависли снова.
— Там никто не останется, — сказала наконец. — Потому что ты перестанешь делить.
— И если я не войду?
— Будешь держаться за руль, который не существует.
По панели пробежала тень — как от крыльев. Я вздрогнул. Часы кратко звякнули и… пошли вперёд. 9:31. 9:32. Стрелки дрожали, как если бы им было страшно.
— О! — я улыбнулся неожиданному теплу. — Значит, можно привить времени смелость.
— Можно, — согласилась Ольга. — Но долго ты так не протянешь. Это как держать дверь плечом — пока не придут все.
В круге вспыхнули лица: мать, Аня, таксист Гена, Странник, девочка-ладонь на стекле, и — я сам, слишком многие. Мы глядели друг на друга из разных лет, как из соседних комнат коммуналки. Они не звали. Они смотрели без претензии. Смотри — и иди.
— Ладно, — сказал я слишком бодро, как перед прыжком с моста. — Варианты: с камерой или без?
— Без, — сказала Ольга. — Иначе это будет ещё один дубль, а не выход.