Сердце стукнуло раз, другой.
— Прими, — эхом прозвучал в голове голос Ольги.
Я взял зонт в руки и раскрыл его. И тут заметил: ткань вся в мелких отверстиях, будто её прожгли искры плёнки. Между ними — кусочки света. В каждом я увидел сцену своей жизни, но все они заканчивались одинаково: удар, туман, дорога.
Я понял: я держу монтажный лист, собранный в один предмет.
Я выдохнул и позволил зонту закрыться. В ту же секунду стрелки часов на панели дрогнули и начали идти вперёд. Долго, упорно, будто отмеряя новую плёнку.
Я улыбнулся впервые за всю дорогу.
— Ладно, — сказал я. — Пусть будет так.
Фары вспыхнули ярче, двигатель рыкнул, и «Волга» двинулась вперёд, разрезая туман.
Где-то позади, в глубине памяти, хлопнула дверь. Я знал: Ольга ушла. Растворилась, как обещала.
Но её слова остались рядом: «Ты уже мёртв. Прими это.»
А я ехал дальше — впервые понимая, что смерть можно принять не как конец, а как точку отсчёта.
И на лобовом стекле отражался круг. Он не был трещиной. Он был нулём.
Глава 26. Коридор зеркал
Коридор начался внезапно — будто дверь в него открылась прямо из тумана. Никакой арки, никакого предупреждения. Просто я сделал шаг вперёд, и асфальт под ногами превратился в холодный каменный пол.
С обеих сторон вздымались зеркала. Высокие, как окна в заброшенной школе, они уходили в бесконечность. Света не было, но отражения жили собственной жизнью — колыхались, мерцали, шептали.
Я подошёл к первому. В нём я увидел себя за рулём — секунду до столкновения с грузовиком. Лобовое стекло взрывается осколками, кровь брызжет на руки. Я моргнул — и зеркало снова показало пустоту.
Следующее — больничная палата. Белая комната, запах карболки, руки с дряблой кожей. Я пытаюсь встать, кричу, что я не Валерий, а вокруг врачи качают головами. На тумбочке мигает красным глазом «Зенит».
Я прошёл дальше. В третьем зеркале — я сам, но старик, сидящий на кухне один. Стол пуст, лишь пустая бутылка и стопка фотографий. Никто не звонит, никто не приходит. Молчание такое густое, что, кажется, звенит в ушах.
Каждое зеркало было приговором. Каждое показывало конец — и все они были моими.
Под ногами хрустело. Я опустил взгляд и увидел, что пол усыпан плёночными кадрами. Старые, потёртые негативы, прозрачные в свете, которого здесь не было. На них — мои воспоминания: детский велосипед, мать с пакетом продуктов, отец с поднятой рукой, девочка с зонтом. Я наступал на них, и кадры трескались под подошвами.
Я ускорил шаг, не в силах больше смотреть в боковые отражения. Но зеркала тянулись бесконечно. В каждом — мой финал, менялись лишь вариации: то машина, то палата, то ночь на трассе, где я один.
И вдруг — последнее зеркало. Оно отличалось от других. Рама была деревянной, покосившейся, будто вытащенной из детской. Я остановился, боясь поднять глаза.
Когда поднял — увидел Аню. Она стояла там, по ту сторону зеркала, с красным зонтом в руках. Зонт был слишком большой для её маленькой фигуры, но она держала его уверенно. Глаза у неё были серьёзные, совсем не детские.
— Выбери жизнь, — сказала она тихо.
Слова ударили сильнее, чем все сцены смерти до этого.
Я протянул руку к стеклу, но оно оказалось ледяным и твёрдым.
И в этот момент я услышал голос. Глубокий, знакомый до боли.
— Сынок, — сказал он. — Хватит бегать.
У меня перехватило дыхание. Голос отца звучал так ясно, будто он стоял рядом, в шаге от меня.
Аня в зеркале подняла зонт, и его красный купол закрыл половину её лица. Но губы всё равно шевельнулись:
— Выбери.
И я понял, что дальше пути назад не будет.
Я не выдержал. В груди поднялась тупая, тяжёлая злость — не на отца, не на Ольгу, даже не на себя прежнего, а на этот бесконечный каталог концов, разложенный вдоль стены, как витрина в морге. Я наклонился, поднял с пола тяжёлый осколок рамы и изо всех сил ударил по ближайшему зеркалу.
Стекло не звякнуло. Оно издало вдох — будто кожа, сведённая холодной судорогой, — и прогнулось, пружинисто, затем выровнялось, оставив на поверхности круги, как на воде. В них на секунду проявился мой отец, наклонённый над капотом «Волги», и исчез. Я ударил ещё раз — то же самое. Ни трещины, ни скола. Лишь круги, расходящиеся идеальным нолём.
— Ладно, — прошептал я. — Если не ломается, сломаю я.
Я шагнул к следующему и ударил ладонью. Зеркало взялось теплом, словно кто-то с той стороны приложил ко мне руку. Из глубины поднялось отражение — я, в больничной пижаме, с чужими руками-верёвками. Он улыбнулся — моей неловкой, оборонительной улыбкой — и положил ладонь навстречу. Между стеклом и кожей возникла тонкая, липкая плёнка, будто нас склеили.