Дорога к институту напоминала не маршрут, а медленное стирание самой реальности. Сначала — обычная проселочная, колеистая, знакомая с детства. Потом — разбитая колея, ухабы такой глубины, что машина жалобно скрежетала днищем. Потом — едва заметная тропа, будто проложенная не людьми, а чем-то, что лишь притворялось ими, подражая их шагам с чужой, нечеловеческой точностью. Кусты по краям шевелились не от ветра — в них что-то крупное и невидимое прокрадывалось, наблюдало. Шорох был слишком густым, слишком размеренным для листвы. Я старался не смотреть, прижимая камеру к груди, как амулет.
Машину пришлось оставить в трех километрах. Дальше начинался пеший ад: тропа превращалась в кочку, кочка — в грязь, а грязь — в непролазные заросли колючего кустарника, царапающего лицо и руки, словно предупреждающего: «Стой! Не лезь!». Воздух становился гуще, тяжелее, пах болотной тиной и чем-то еще… озоном, как перед грозой. Только гроза здесь была вечной.
Через час из серой, плотной, как вата, дымки проступило здание. Оно не возвышалось, не давило масштабом — оно пряталось. Длинное, серое, вросшее в землю, будто кто-то начал строить гигантский бункер и бросил на полпути, испугавшись собственного замысла. Трещины на стенах походили на шрамы от когтей какого-то невиданного зверя. Окна были выбиты, но тьма внутри оставалась плотной, как сгущенное молоко, непроницаемой. Словно стекло было не барьером, а замком, запертым изнутри.
Ольга вышла первой. Ее движения были резкими, почти механическими, лишенными обычной человеческой плавности. Она остановилась на пороге, будто встречая старого, опасного врага. — Знакомое место, — сказала она. В голосе — странная смесь ностальгии и тошнотворной тревоги, как при встрече с воспоминанием, которое лучше бы никогда не вспоминать. — Надеюсь, у них был флюорограф, — буркнул я, доставая камеру. Пальцы дрожали, и я сжал их в кулак, чтобы остановить дрожь. Кнопка записи казалась ледяной.
На стенах, под толстым слоем времени и пыли, проступали граффити. Кто-то неровно, дрожащей рукой, словно в последнем приступе паники, вывел: НЕ ИЩИ НОЛЬ. ОН УЖЕ НАШЁЛ ТЕБЯ. — Милые хозяева, — пробормотал я, стараясь перекричать нарастающий страх в груди. — Прямо как на форуме, только шутки здесь заканчиваются… кровью. И очень быстро.
Дверь скрипнула, словно сопротивляясь, не желая выпускать наружу то, что томилось внутри. Воздух ударил в лицо — сыростью, плесенью, прогорклой бумагой и… запахом старой, мертвой электроники. Так пахнут приборы, которые должны были умереть десятилетия назад, их компоненты давно превратились в пыль, но кто-то их включил. Недавно. Очень недавно. В носу щипало от озона.
Пока Ольга, словно автомат, начала рыться в огромном шкафу с разбитыми стеклами, перебирая пожелтевшие папки и обрывки схем, я присел на пыльный стул. Он скрипнул под моим весом, как кость. И тут — удар в виске. Не физический. Ментальный. Как будто током.
Флешбэк. Не в дверях нашей старой квартиры, как в прошлый раз. А здесь. В этом самом коридоре. Тот же затхлый воздух, те же трещины на обоях. Отец. Не молодой, не тот, которого я помнил детским. Уставший, с темными кругами под глазами, но в глазах — не пламя, а пустота. Глубокая, всасывающая, как черная дыра. В руках — та самая VHS-кассета из «Привала-93», этикетка смотрит прямо на меня. — Если найдешь мои записи — сожги, — говорит он. Голос звучит издалека, сквозь толщу лет, искаженный помехами. — Даже если не поймешь, о чем они. Тем более, если не поймешь. Сожги. Это важно. Тогда я решил, что он просто сошел с ума от перегрузок. Через неделю он исчез. Навсегда.
Очнувшись, я глотнул воздуха рваным вдохом. Сердце колотилось где-то в горле. Стены здесь… те же. Те же коридоры. Те же схемы, нацарапанные прямо на обоях, как шпаргалка перед экзаменом смерти. Он действительно работал здесь. Это не совпадение. Это судьба. Или проклятие.
Ольга подошла бесшумно, положила ледяную руку мне на плечо. Холод прошел сквозь рубашку, в самую кость. — Ты в порядке? — Голос звучал тихо, почти безжизненно, как эхо из пустого колодца. — В пределах нормы, — выдавил я, сглатывая ком, стоящий в горле. — Если за норму брать «немного не в себе, но пока не кричу». Она кивнула, будто так и надо, и в ее зеленых зрачках, обычно таких живых, теперь плескалась тьма, как в глубоком омуте. — Это место связано с тобой. И с Нолем. — С чем? — Я поднял на нее глаза, пытаясь понять, не шутка ли это. — С тем, что начинается, когда все заканчивается, — ответила она просто, как констатация факта.