— Выбери жизнь, — сказала она.
— Что это значит? — спросил я. — Уточни, пожалуйста. Я тупой, когда страшно.
Она кивнула в сторону пола. У самого цоколя рамы лежала короткая плёночка — всего три кадра. На первом — я держу руль. На втором — пустые руки. На третьем — ладонь, прижатая к стеклу, и круг, который расправляется изнутри.
— Сынок, хватит бегать, — сказал голос отца — мягче, чем когда-либо. Не приказ. Просьба.
— Я и не бегу, — сказал я. — Я иду.
Я прислонил ладонь к холодному стеклу. На этот раз оно не липло. Наоборот — давало опору, как лёд, по которому можно скользить. Аня подняла зонт, и красная тень легла мне на пальцы. В отражении впервые не было меня — там был проход: не коридор, не палата, не трасса, а двор — с лужами после дождя, с качелями, с запахом мокрой земли. Никакого трагического света, никакой драматической музыки. Обычный вечер.
— Туда? — спросил я.
Аня улыбнулась — настоящей детской улыбкой, где видны все неровности, и вежливо посторонилась, будто держала мне дверь. Я почувствовал, как где-то у затылка щёлкнул замок — тот самый, который держал мои копии на месте. Внутри стало легче.
Сбоку что-то дёрнулось — другое зеркало попыталось поймать мой угол, подсунуть картинку «палата». Я не повернул головы. Впервые не проверил. Положил вторую ладонь на стекло — обе руки легли, как в детстве на холодное окно, когда смотришь на снег во дворе. Стекло поддалось, как плотная ткань воды.
— Если я войду, — сказал я, — я перестану быть им? Теми всеми?
Голос отца ответил без паузы:
— Ты перестанешь быть «всеми», чтобы снова стать собой.
— Больно будет? — спросил я рефлекторно.
— Будет правда, — сказал он.
Я глубоко вдохнул. Руки мои — мои — лежали на стекле. Тени за спиной сошлись и перестали спорить. Плёночные кадры под подошвами перестали хрустеть — будто их кто-то аккуратно собрал. В коридоре стало слышно только одно — тиканье часов. Я не видел их, но знал: стрелки больше не бегут назад.
— Тогда идём, — сказал я. — Но — без камеры.
Аня кивнула. Я сделал шаг — сквозь. Стекло стало тёплым, как ладонь Ольги в тот единственный момент, когда она не была холодной. И коридор позади сжал плечами, как прощаясь.
Передо мной распахнулся двор, мокрый, настоящий. Я ступил — пятка за пяткой — и впервые за долгое время не услышал ни трещка, ни шипения, ни дикторского «авария». Только дождь, который шёл тихо и ровно, не обещая ничего кроме себя.
За спиной, там, где осталась рама, ветер легонько качнул стекло. И вместе с ветром донеслось последнее эхо:
— Сынок… молодец.
Я не обернулся.
Двор был не декорацией — на удивление простым. Низкие дома без занавесок, песочница с перевёрнутым ведёрком, качели, которые скрипят сами от привычки, лужи, в которых отражается небо без участия мистики. Запах мокрой земли успокаивал так же надёжно, как детское одеяло. Я постоял, прислушался — и впервые за долгое время услышал ничего лишнего: ни дикторского «авария», ни шороха плёнки, ни шепота «не включай». Только дождь.
Аня шагнула из рамки так, будто ступила через невидимую порожку. Зонт держала не над собой — над мной. Маленькая, серьёзная, и в её серьёзности не было трагедии — была работа. Она кивнула в сторону дорожки, где мелом были обведены круги, один в другой, как в упражнении на внимательность.
— По ним? — спросил я.
— По ним, — подтвердила. — Но не все.
Круги отличались оттенком белого — где-то мел синий, где-то серый, где-то почти прозрачный. Я сделал шаг и заметил: в каждой луже — кадр, как в кювете для проявки. В одной — я за рулём. В другой — палата. В третьей — пустой стол и лампа. Я инстинктивно отдёрнул ногу, чтобы ничему не мешать.
— Можно наступать, — сказала Аня. — Они уже проявились. Просто не задерживайся.
Я ступил в лужу с качелями — вода отразила меня ребёнком, раскачивающимся так яростно, что мама ругает. Надпись на краю горизонта была моей рукой: «ПРОСНИСЬ». Я усмехнулся: какой же назойливый режиссёр мне попался.
— А ты кто, Аня? — спросил я, продолжая идти по кругам. — Персонаж? Часть меня? Ангел в жилетке дорожной службы?
Она подумала по-взрослому долго, как умеют только дети.
— Я — кадр, который не захотел быть концом, — сказала наконец. — И остался паузой между дублями.
— Красивая должность, — сказал я. — С оплатой?
— С зонтом, — ответила и чуть наклонила купол, чтобы капля попала мне на нос. Я рассмеялся — нормально, без хрипа, как оказывается, ещё умею.