— Выбери жизнь, — напомнила Аня — не как приказ, как факт.
— Выбираю, — сказал я.
Мы постояли ещё минуту — как стояли бы после ливня во дворе, пока небо снова научится быть голубым. Потом Аня шагнула назад, в сторону, где воздух густел стеклом. Рама детского зеркала коротко вспыхнула и приняла её. Прежде чем исчезнуть, она на секунду подняла зонт — как флажок на старте.
— Увидимся? — спросил я, сам не понимая, кого и где.
— На плёнке, — ответила она, и улыбка её была лёгкой, как гамак аккордов у дворового пианино. — Но лучше — в жизни.
Зонт закрылся изнутри, стекло снова стало просто стеклом. Я остался один — с мокрой дорожкой кругов, с дышащим дождём, с тёплым светом из-за двери.
Сынок, хватит бегать — повторил отец не голосом, а тем ясным спокоем, который остался вместо него. И я понял: это и есть то, что держит — как ремень, который не мешает, а спасает.
Я сделал шаг к двери кинозала. Перед пальцами дрогнула латунная ручка. Внутри где-то щёлкнуло — проектор провернул первые сантиметры ленты. Я улыбнулся — не преодолевая себя, просто потому что руки сами догадались, как держать не руль.
— Поехали, — сказал я тихо и толкнул дверь — навстречу следующей сцене.
Глава 27. Последняя плёнка
Дверь кинозала скрипнула, будто не открывалась десятилетиями. В нос ударил запах пыли и старого целлулоида — пахло чужим детством. Внутри царила темнота, и лишь в глубине мерцал тусклый свет: проектор был уже включён, словно кто-то ждал именно меня.
Я приблизился. Корпус аппарата — старый, металлический, с облезлой эмалью. Бобины вращались медленно, но плёнка не рвалась и не скрипела — текла плавно, как река. Я обошёл проектор и опустился в кресло первого ряда.
На экране загорелся свет.
Сначала — шумная улица. Но лица прохожих оказались чужими. Мужчина, похожий на отца, нёс его портфель, но лицо было иное. Женщина, которая должна была быть матерью, смеялась — но глаза принадлежали не ей. Каждое событие из моей памяти разворачивалось на экране, однако все герои были заменены.
Я видел себя ребёнком, но это был не я. Чужой мальчик катил мой велосипед. Незнакомые руки держали тот самый красный зонт. Даже Ольга — другая, с чужими чертами, но с теми же интонациями.
Я понял: фильм знает мои воспоминания, но лишает их подлинности. Это не моя жизнь — её репетиция.
Кадры менялись быстрее. Больница, белая комната, авария, бесконечная трасса. Всё мелькало, перематывалось, будто кто-то торопился показать самое главное. Я хотел встать, остановить, но ноги не слушались.
И вот — последний кадр.
Я сам. 2024 год. Снег, трасса, красные стоп-сигналы вдали — я подъезжаю и останавливаюсь. На обочине стоит девушка — Ольга, та самая, что была рядом всё это время. Я вижу, как открываю дверь. Вижу, как она садится. И вижу, как на экране машина медленно трогается, унося обоих в туман.
Я закрыл глаза, но картинка не исчезла.
Холод пронзил позвоночник. Я понял: это не петля. Не повтор, не временной сбой. Это чистилище. Я снова и снова проживаю дорогу, пока не осознаю, что на самом деле умер тогда — в 1993-м. Всё остальное — лишь монтаж, бесконечная нарезка.
И тогда я заметил: в углу зала стоит камера. Та самая «Зенит». Она была направлена прямо на меня. Индикатор REC горел красным.
Я медленно повернул голову к стене. Там, над облупившейся штукатуркой, углём было выведено:
«Ты — только воспоминание.»
Буквы дрожали, словно их писали по стеклу, а не по стене.
— Нет, — сказал я вслух, — нет, я больше, чем кадр.
Но экран впереди продолжал крутить мою жизнь без меня.
Я поднялся. Сидеть зрителем собственной несчастной хроники — худшая роль из возможных. Экран шуршал ровно, как море без ветра. Я подошёл ближе — настолько, что свет проектора лёг на лицо тёплой кожей. На полотне снова побежала сцена с трассой: я, 2024-й, торможу, Ольга тянет на «передачу», губами говорит «поехали», но голос у неё чужой — будто актриса, выучившая мой текст наизусть.
— Стоп, снято, — сказал я и коснулся экрана.
Полотно оказалось не тканью, а мембраной — прохладной, упругой. Под пальцами побежали круги, как по воде; в этих кругах кадр на миг смазался и… сменил лица. На месте меня оказался посторонний парень, похожий, но не я; у Ольги — другие скулы, другое «почти». Я отдёрнул руку — и картинка вернулась к исходному «чужому мне».
— Значит, тебе можно, — сказал я экрану. — А мне — нельзя?