В углу глухо щёлкнула камера. Красная точка мигнула дольше обычного, и я почувствовал её взгляд в затылке. Надпись на стене, как назойливый титр, не уходила: «Ты — только воспоминание.»
— Если я — воспоминание, — сказал я в пустоту, — кто тогда помнит?
Проектор загудел на полтона ниже, будто задумался. Плёнка под верхней бобиной дёрнулась — и пошла быстрее. Сцены замелькали: палата — трасса — двор — НИИ — красный зонт — «Не ищи Ноль» — диктофон — мой смех, который я не узнаю. Я упёрся ладонями в мембрану и надавил сильнее. Она поддалась, как поверхность барабана, и внезапно прорвалась — не порвалась, а открылась, как дверца, отступив вглубь.
— Отлично, — сказал я, потому что страшно — значит, туда. И шагнул внутрь.
Свет обволок, как молоко в стакане. Я оказался между проектором и кадром — в узком коридоре света, где каждая пылинка — планета. Передо мной — плоская улица моей памяти, но дома на ней были картонными, а люди двигались, как тени от пальцев на фонаре. Я шагнул — и сцена дёрнулась, теперь это уже другое детство: мама — не мама, отец — не отец, а я — мальчик в чужой форме, но велосипед всё тот же, с царапиной на раме.
— Верни, — сказал я. И на удивление послушались: лица щёлкнули, стали прежними — ровно на вдох, после чего снова «слетели», как маски на репетиции.
— Чистилище, — прошептал я. — Комната костюмерной, где всё подходит всем.
Из света вышла Ольга. Сначала — как врач в белом, со стетоскопом и графиком швов в зрачках. Подошла ближе — и белый халат перетёк в пальто, красный зонт раскрылся, и голос сказал: «Ты уже мёртв. Прими это». Я моргнул — и передо мной оказалась женщина с тёплыми руками и усталыми глазами — мама, только слишком молодая. На её губах было слово «сынок», и оно легло привычно, как одеяло.
— Выберите, — сказал я. — Хоть кто-нибудь — станьте одной.
Ольга-мама-врач улыбнулась так, как не улыбаются в кино — неровно, кратко — и растворилась в кадре, оставив красный след зонта.
Я пошёл дальше. Люди в ленте смотрели сквозь меня, как через запотевшее стекло троллейбуса. Я пытался говорить с ними, но мои слова не записывались — звук падал мимо дорожки. Сцена с аварией подступила внезапно: грузовик, вспышка, круглая трещина — но в салоне за рулём сидел не я. Чужой мужчина с моим почерком на руке. Он поднял голову и узнал меня.
— Это моя смерть, — сказал я в свет. — Верните её владельцу.
Плёнка закашляла — на долю секунды пошёл «снег», и за рулём оказался я. Но тут же кадр ушёл в перекрёстную склейку, и вместо удара — будка «ПРИВАЛ–93», пустая площадка, мел в круги. Монтажёр внутри плёнки развлекался.
— Довольно, — сказал я и, неумело, как в детстве, попытался остановить фильм рукой. На пальцах осталась тёплая сажа — отпечаток от горелой эмульсии. Экран дрогнул, в углу кадра вспухло солнечное пятно — пересвет, ленточный ожог.
Проектор взвыл — и… смолк. Бобины закрутились по инерции и остановились. В зале стало слышно, как дышит пыль.
Тишина продлилась ровно столько, сколько нужно, чтобы я обрадовался. Потом в углу щёлкнула камера — моя. Красная точка брызнула светом ярче лампы проектора. Я обернулся: объектив смотрел мне в глаза, и в глазах моих я увидел кадр — я стою между экраном и пустотой. Камера писала не фильм, а меня, смотрящего на фильм.
— Ловко, — сказал я углу. — Снять зрителя — лучший способ продлить сеанс.
На стене, рядом с надписью «Ты — только воспоминание», тонким шрифтом проступили ещё слова. Я подошёл. Чёрный мел выводил фразу неторопливо, как рука в дневнике:
«Но и воспоминания выбирают — кем остаться.»
— Хорошо, — выдохнул я. — Тогда так. Я не буду ломать плёнку. Я сменю точку зрения.
Я вернулся к проектору, осторожно провёл плёнку на один зубец назад, чуть сместил фокус — не на лицах, а на пространстве между ними: на пустом месте за плечом матери, на тени рядом с отцом, на промежутке дороги до столкновения. И включил.
Картина стала другой. В тех местах, где раньше всё было забито чужими лицами, вдруг отворились окна. В окне кухни — ветер, который приносит запах мокрого асфальта; в окне палаты — голубая полоска неба вне даты; на трассе — детская мелочь: фантик, который я в реальности не мог помнить. Сцены перестали быть «про меня» — они стали с моим участием.
И финальный отрезок — 2024 год, обочина, снег — впервые не упёрся в мою спину. Я увидел секунду до: как я притормаживаю и сомневаюсь; как Ольга, ещё не увиденная мной, уже подняла взгляд; как между нами лежит тонкий ноль — расстояние, которое можно либо заполнить «сюжетом», либо пустить свет.