— Это любовь, — сказала Ольга. — И страх. И гордыня. И жалость. Любая дверь состоит из нескольких материалов.
— А остаться?
— Это ответственность. И тишина. И одиночество — пока не научишься любить без рук.
Слова шли ровно, как бы сами. Я кивнул. Откуда-то вернулся запах мокрого асфальта — тот самый, перерывный, вечерний — и я понял, что не ошибусь, как бы ни повернул.
— Можно ещё одну вещь? — спросил я. — Без подсказок.
— Попробуй, — кивнула она.
Я закрыил глаза. Увидел ноль. Не знак, не трещину — дырочку в ткани, через которую проходит воздух. Увидел отца, который рисует мне мелом круг во дворе: «Беги вокруг — согреешься». Увидел себя, взрослого, который всё время хочет остановить. И вдруг отчётливо понял: любой мой выбор — не конец, а скорость. В одном — скорость возвращения. В другом — скорость ожидания. В третьем — скорость жизни.
Я открыл глаза.
Ольга стояла так же. Крыло-тень не двигалось. На её ладонях фотографии уже не ждали — лежали. Если возьму одну — другая останется здесь навсегда. Я вдруг понял абсурдную вещь: левой рукой мне легче было тянуться к отцу. Правой — к матери. И обе — ко мне самому.
— Не бойся, — повторила Аня где-то рядом. — Это только сон.
— Тогда просыпаюсь сам, — сказал я и улыбнулся. — Без будильника.
Ольга кивнула — едва-едва, как утвердил режиссёр дубль.
Я шагнул вперёд — не к машине. Пока — к Ольге. Взял обе фотографии. Бумага не порезала пальцы; на мгновение показалось, что они слипаются в одну, но это было моё желание. Я развёл ладони — и обе остались. Выбор не может отменить другого выбора — только упорядочить.
— Я готов, — сказал я. — Но назвать вслух — в следующей сцене.
Белая площадка впервые дрогнула. Где-то под ногами зашуршала кинолента, не злая — готовая. Вдалеке «Волга» расплылась лёгкой маревой, будто она — лишь метка на карте.
— Хорошо, — сказала Ольга. В голосе её было то самое: и тепло, и прощание, и работа. — Тогда слушай. Сейчас прозвучит пуск. На «три» ты скажешь себе правду.
— Раз, — произнёс я.
Где-то щёлкнули часы — не назад, вперёд.
— Два, — сказал я.
В воздухе тоненько, как игла, звякнул ключ. Я не увидел его, но понял: дверь готова.
— Три, — прошептал я… и задержал дыхание, чтобы услышать, как внутри меня выбирается слово.
…три.
Правда оказалась не словом, а весом. Она легла в грудь тяжёлым, но правильным грузом — как ремень, который не душит, а держит. Я не произнёс «папа» или «мама». Я сказал:
— Я устал возвращаться.
Голос прозвучал хрипло, но чисто. Слово «устал» отозвалось в белом пространстве гулом, как в пустом цехе.
Ольга кивнула — не соглашаясь и не споря, скорей отмечая реплику в партитуре.
— Устал — не значит «не любишь», — сказала она. — Устал — значит выбрался из беговой дорожки. А дальше — всё равно выбирать.
Фотографии в моих ладонях нагревались по-разному. С отцом — тепло ровное, как от железной кружки с чаем у костра: надёжное, мужское, хриплое. С матерью — мягкое, домашнее, неуверенное, как от лампы в коридоре, которую забыли выключить. Я держал обе и понимал: ни одна не обжигает и обе — живые.
— Сесть — проще, — сказал я, глядя на «Волгу». — Руки сами знают, как. Повернуть ключ, поймать сцепление, держать прямую. Привычка — это тоже любовь.
— Да, — тихо ответила Ольга. — А остаться — труднее. Потому что там нечем занять руки.
— Зато голосу будет чем, — отозвалось где-то из-под пола. Не бойся. Это только сон. Анин шёпот выглянул и спрятался.
Я попробовал «на слух» каждую жизнь. В первой — река, отец, чёрствый хлеб с солью, вечера с радиоточкой, на которой не говорят «авария». Но за всем этим — тонкий, как волос, дрожащий круг: в какой-то точке мне всё равно придётся сесть за руль. И я сяду.
Во второй — пустой зал, проектор, чужие шаги, которые станут не чужими, если слушать долго. Лица, которых я не встречу, пока не научусь быть тишиной между их сценами. И — никакой «Волги». Только двери для других.
— «Для кого»? — переспросил я шёпотом чужую фразу, как пароль. — Если я сяду, это будет «для него». Если останусь — «для них всех». Но где в этом я?
Ольга чуть наклонила голову. Крыло-тень качнулось, как занавеска.
— Ты — там, где не жадничаешь собой, — сказала она просто. — И там, где не бежишь.
Я засмеялся — без издёвки.
— Значит, придётся быть щедрым и неподвижным. Комбо на максимальной сложности.
— Иногда — да.
Я взглянул на «Волгу»: лак на капоте поймал белый свет и сложился в знакомый ноль. На панели, где обычно лежали часы, осталась пыльная окантовка — как след от снятой кастрюли на плите. Я вдруг понял: время не ждёт меня там. Оно будет моей рукой, если я сяду.