— Если что, — сказал я шёпотом в пустоту салона, — включай воспоминание. Но не вместо.
Руль под руками был тёплый, живой, как плечо. Кожа уже не держала на себе ни одного знака, ни одной цифры. Чистый круг пальцев на коже — мой новый тату: хват. На стекле круг наконец коснулся краёв — и, как все настоящие круги, схлопнулся в точку.
Удар пришёл не звуком. Он пришёл светом. Резким, коротким, честным. Никакой дроби из стекла, никакой театральной кровавой геометрии — просто единый белый толчок, который сделал из меня плёнку на одну долю секунды. На этой доле успело поместиться всё:
белая комната и календарь, где кому-то стало не всё равно;
детский двор, где лужи — это проявочные ванночки;
Ольга, которой впервые не холодно;
Аня, поднимающая зонт, чтобы дождь не мешал сказать главное;
отец, который держит руль моей ладонью, а мою — своей.
И тишина — короткая, правильная, как вдох перед «да».
Машина скользнула в свет так, будто её к этому учила сама дорога. Тело послушно сделало всё, чему его научили: приняло силу, отдало сопротивление, удержало линию. Боль не успела собраться в фигуру — ей нечего было играть. Внутри было чисто — как в кинозале после последнего сеанса, когда трут липкий пол и выключают табличку «Выход».
Где-то сбоку мелькнуло лицо. Не моё — отца. Не как маска в зеркале, не как тень на чужом стекле. Настоящее — тяжёлое, усталое, живое. Он не сказал ничего. Но его взгляд наконец перестал быть пристрелочным — в нём было принятие. И я понял: это не он ждёт меня там. Это я привожу ему себя сюда.
Свет, наконец, перестал настаивать. Он не погас — он уступил. Как если бы занавес в театре опустили не резко, а приучая глаза к тьме — чтобы никто не разочаровался, что всё закончилось слишком быстро. Я успел заметить, как круг на стекле, превратившись в точку, оставил после себя ровный чёрный ноль. И в этот ноль, как в скважину замка, лёг звук, которого я ждал всю жизнь:
— Щёлк.
Ремень врезался в грудь и тут же отпустил. Воздух в салоне стал тяжёлым, как вода, и лёгким, как горный ветер. Руки — там же, где и должны быть. Лоб — сухой. На губах — её тепло, которое не ушло вместе со светом. Оно держалось, как запах из детства — не ухищрениями мозга, а правдой кожи.
Я открыл глаза (не понял, закрывал ли) — и увидел ровно то, что должен был увидеть в финале любой честной сцены: ничего лишнего. Ни грузовика, ни спецэффектов, ни небесного хора. Тёмная пустота, в которой плавно оседает пыль. В этой пыли были крошечные блёстки стекла — их было мало, но достаточно, чтобы понять: да, мы столкнулись. И — да, ничего не разбилось во мне.
Сбоку коротко треснуло радио — рефлекторный послесвеч. Казалось, оно захочет взять слово обратно. Но нет. Оно просто повторило фразу, теперь совсем тихо, почти ласково — как титр в углу экрана:
— коне́ц переда́чи.
Я улыбнулся — без побед, без пафоса. Просто потому что сцена сработала, как задумано: без вранья. Я провёл ладонью по рулю — где было пусто — и понял, что мне больше нечего стирать.
Снаружи шевельнулся туман. На его краю на миг вспыхнул красный купол — как точка над буквой, которой не было в алфавите смерти. Он моргнул — и погас. Мне не понадобилось снимать это на камеру.
Я выдохнул. И сказал тихо — куда-то в глубь, где меня всё ещё слушают:
— Прощайте.
Ответом была та же короткая, правильная тишина. Такая, после которой начинают.
Глава сложилась. Ноль — поставлен. Свет — отдан. Руль — тёплый.
Я закрыл глаза — уже без страха. И позволил миру сделать следующий кадр самому.
Глава 30. Ноль. Заново
Темнота.
Не просто отсутствие света — а плотная, вязкая масса, в которой не различить даже собственное дыхание. Она давила, как свинцовая вода, и в то же время тянула в себя, обещая покой.
Из глубины этой темноты доносился звук. Сначала гул, как далёкая гроза. Потом скрежет металла, рвущий уши. Вой тормозов. Треск стекла, будто рушатся стены. И наконец — удар. Один, короткий, финальный.
А потом — тишина.
Не мёртвая, не пугающая, а… равнодушная. Как если бы мир отмахнулся: «Закончил? Хорошо. Теперь отдохни».
Вдалеке вспыхнул свет. Он был холодный, голубоватый, похожий на отблеск телефона. Шорох травы, лёгкий смех, голос:
— Смотрите, что нашла!
Экран камеры ожил. Девушка в куртке с нашивками, с телефоном в руке, склонилась над старым «Зенитом», наполовину утонувшим в придорожной канаве. Это был 2024 год — видно по логотипу на её худи, по сленгу, по тому, как она сразу поднесла находку к лицу.