Он так занудно описывал события до эпизода с банкой, что всякий читатель поневоле бы понял: у автора фантазии нет, не было и не предвидится. Так что замедленный полет веревки, очевидно, имел место.
Почему-то я представлял себе этого Грядущего худощавым и подвижным мужичком средних лет, с сухим невыразительным лицом, с очень светлыми глазами, а пуговицы у него непременно пришиты проволокой (про такую методу мне еще дед-фронтовик рассказывал). То есть, женщины в его жизни если и появлялись, то ненадолго.
И еще. С одной стороны, у него напрочь отсутствовало чувство юмора. Он относился к своим поискам с серьезностью, заслуживавшей лучшего применения. И именно так их описывал. С другой стороны, псевдоним. Чтобы до такого додуматься, нужно быть человеком веселым. Возможно, юмором отличался именно его консультант.
Мои соображения о том, где искать Грядущего, вместе с отсканированными статьями (изначальными, не прошедшими моей обработки, потому что я, доводя их до неузнаваемости, обычно менял почти всю географию), были отправлены Витьке.
То, что письмо оказалось прочитано вражьей партией еще до отправки, – это само собой разумеется.
Витька поблагодарил, заглянул еще раз, кое-что уточнил (я неоднократно повторил, что автор статей десятилетней давности может оказаться покойником) и пообещал держать меня в курсе поисков. Возможно, к тому дню у меня дома уже работал «клоп», исправно передавая нашу беседу вражьей партии.
И тут я устраняюсь. Хотя бы потому, что Витька исчез, меня никто не беспокоил, строительство бункеров и блоков на берегу озера кое-как продолжалось, а что происходило на самом деле – я действительно не знал. Потом, конечно, узнал из рассказов очевидцев. Вот они пусть и перенимают эстафету повествования.
Путешествие беременной великой княгини Катерины Лексевны из Москвы в Петербург было рассчитано попросту: двадцать девять почтовых станций между этими городами – и двадцать девять дней положили на путь. Так распорядилась государыня Елизавета Петровна, имея в виду не потревожить сорой ездой по ухабам имеющее родиться чадо. Поезд растянулся на несколько верст, и немудрено, что в иных каретах крестного хода не видели даже издали.
В самом хвосте тащились два человека, чьи имена включили в список свиты чуть ли не за день до отъезда. Один из них был великий забавник, умеющий рассмешить даже самую скорбную харю, Лев Нарышкин, другой – черноглазый красавец-камергер Сергей Салтыков. Они угодили во временную опалу к императрице Елизавете из-за амурных проказ: оба чересчур подружились с великой княгиней. А опальных двор не то чтобы не любил – предпочитал не замечать. Вот они и сидели себе тихонько в карете, разгоняя дорожную скуку вином и картами.
Путешествие к свиданиям не располагало, за Катериной Лексевной был налажен бдительный присмотр, однако добрые люди переносили сказанные второпях нежные слова и в ту, и в другую сторону.
Таким образом получилось, что на следующем ночлеге в палатку, занимаемую обоими проказниками, прибежала молодая особа в голубом атласном плаще, капюшон которого так прикрывал высоко взбитую прическу, что и личика было не разглядеть.
В палатке развлекались карточной игрой древнего египетского происхождения. Модный и всеми любимый фараон для дороги подходил мало – он требовал сурового напряжения души и солидных денежных средств, да еще особый картежный этикет требовал всякий раз распечатывать две новые колоды. А на месяц пути колод не напасешься. Так что очень кстати пришлись те два кавалера, с которыми Салтыков и Нарышкин душевно сошлись в последние два дня.
Кавалеры, едучи по своим частным делам, оказались соперниками опальных господ в сражении за обед, которого, кстати, на той почтовой станции и быть уже не могло – нарышкинская карета в Санкт-Петербург тащилась последней, за ней ползли разве что телеги с мебелью и всевозможным скарбом да ехали замыкающие обоз полицейские драгуны. Для охраны поезда великой княгини собрали их со всего тракта и даже позаимствовали людей в тех двух ротах, которые никогда не покидали пределов Москвы.
Новые знакомцы были не чванливы, не забиячливы, их можно было даже назвать людьми светскими, и они увязались провожать царский поезд, не считаясь со временем.
Один из них, по прозванию Костомаров, был молод, высок и статен, разговорчив не в меру, хотя и с забавным выговором – словно бы жил не в России, и словечки вворачивал диковинные, и руками размахивал несообразно. Однако его модная развязность раздражала опального и лишенного обычных своих приятелей Салтыкова куда меньше, чем коротковатый кафтан и отсутствие обязательных для носящего шпагу дворянина буклей.
Оный Костомаров удивил обоих придворных, наотрез отказавшись играть в модные игры и объявив, что в Париже мода настала на все египетское. Он поделился секретом игры, в которую и библейский фараон тешился, имя той игре было почему-то с простонародным русским душком – «бура». Однако в переложении с египетского выходило «главного божества потеха», и в подтверждение господин Костомаров много чего поведал о фараоновом божестве с именем Ра.
Другой же знакомец, лет сорока, в паричке, который был ему велик и ползал по голове, словно живой, вел себя не в пример скромнее, египетских идолов всуе не поминал, но время от времени вдруг разражался фразой на языке, в котором невозможно было признать ни французского, ни итальянского наречия, но, возможно, это было аглицкое. По-русски он выражался в основном односложно, однако был предупредителен и услужлив.
Только кавалеры, расположившись в походной палатке, откупорили бутылки и раздали карты, как снаружи донеслось настойчивое мяуканье.
Тайный этот знак ввел в моду Левушка Нарышкин, сам он изображал мартовского кота совершенно бесподобно, великия княгиня вмиг освоила тонкое искусство, пришлось учиться и придворным девицам. Да что говорить, коли и сама государыня покровительствовала кошкам и могла тратить немалое время на игры с ними…
Сергей Салтыков, вскочив, отпихнул лакея и самолично впустил посетительницу. Увидев посторонних, она засмущалась и на вопросы отвечала сперва кратко, однако оба гостя деликатно отвернулись и занялись подсчетами в записной книжице, одной на двоих.
– Ну, что она, как она? – взволнованно спрашивал Салтыков. Основания для беспокойства у него было основательнее, чем у самого великого князя Петра Федоровича, потому что к интересному положению княгини он был в некотором роде более причастен.
– Тоскуют, плакали вечером… – тут посланница, увидев, как переменилось лицо Салтыкова, добавила невпопад: – Кланяться велели!
– Что еще?
– Потом книжку читали, о божественном толковали. О перстах небесных.
– О каких таких перстах? – предчувствуя повод для веселья, вмешался Нарышкин.
– Убогому у храма они милостыню подали, он о перстах смешно сказывал – пятна-де по небу плывут, а то – Господь оттуда перстами упирается и дыры продавливает! И через те персты и дыры он нам время посылает…
– Экий бред! – воскликнул камергер. Посланница отстранилась. Живость выражения показалась ей возмутительной.
– Они иначе рассудили.
– Время – через персты? Или через дыры? – Салтыков был в большом недоумении. Он искренне не понимал, что великая княгиня нашла разумного в такой дури. Опять же – она от скуки читает книги философические, которых никто другой в здравом уме и листать бы не стал…
– А здоровье княгинино каково? Не растрясло ли ее? – догадался спросить Нарышкин. Посланница, обрадовавшись простоте вопроса, стала рассказывать все, что знала. Писать же записки и той и другой стороне было опасно – ну как перехватят? Из-за глупой записочки и в ссылку отправить могут. Вон Захар Чернышов – до сих пор беды не расхлебает, а только-то и было с великой княгиней, что смешки да рукопожатия.