Господи, все мы грешники перед лицом твоим и ни в чем не достойны сравниться с примером, поданным сыном твоим. И посему молим о милости, зная, что недостойны предстать перед тобой в одеждах, тобой нам уготованных.
Господи, наши молитвы возносятся к тебе в годину, когда мир, словно в ослеплении, не зрит света пути твоего, и мы молим за себя и за людей в других землях, не познавших истинной веры, да избавишь нас от грозного твоего воздаяния в Судный день.
И когда наступит оный день, да сможем мы сказать, что готовы предстать пред тобою утвержденными в вере и раскаянными. И когда поражены будут нечестивые, избави нас от кары твоей, взываем мы к тебе ныне, как взываем о твоем благословении…»
Дэнни заерзал на скамье. Преподобный Рейди опять перегнул палку. Молли проклята навеки, дело с его отцом в лучшем случае обстоит не совсем ясно, а он сам внезапно оказался в положении обвиняемого, защитник которого вдруг стал обвинителем.
— А теперь споем псалом номер шестьдесят третий.
И церковь заполнило дружное пение:
Дэнни молчал, не в силах согласиться; он с нетерпением ждал, чтобы монотонная служба скорее окончилась, и вел мысленный спор — единственное, что еще как-то помогало переносить давно знакомую рутину, которая за последнее время все больше его раздражала. Как и высокий лоб над гладко выбритым лицом на кафедре, как украдкой поправляемое облачение, как грозно указующий перст, как руки, благоговейно касающиеся большой библии на подушке из красного бархата. Наконец-то заключительные слова, и прихожане вновь оживают, вновь поют, вновь ликуют. Благословение, почтительная пауза, чтобы преподобный Рейди успел удалиться, а затем медленное шествие по проходу к двери.
Теплое рукопожатие, сердечная улыбка.
— Ну, как тебе работается, Дэнни?
— Хорошо работается, — и Дэнни бросился вниз по ступеням навстречу солнечному свету и голубым глазам Изер Тейлор.
— Здравствуй, — сказал он.
Она робко ему улыбнулась и тревожно посмотрела на мать, которая стояла рядом, разговаривая с Митфордом.
— Мы сейчас идем домой, — сказала Изер, подразумевая, что они могут пойти вместе.
Он кивнул.
— Ты кончаешь школу в этом году?
— Да. А ты работаешь, так ведь?
— Я уже год работаю.
— И тебе нравится?
— Очень, — ответил он, подразумевая не столько настоящее, сколько будущее. Уголком глаза он заметил нетерпеливое движение матери и сказал поспешно: — Ты не пойдешь погулять со мной в субботу, Изер?
Ее лицо оживилось.
— Я бы с удовольствием. Только не знаю, разрешат ли мне.
— Я спрошу у твоей матери.
Оживление сменилось испугом.
— Нет, я сама. И скажу тебе в следующее воскресенье. — Обиженно взглянув на мать, Изер добавила: — Она может так проговорить весь день.
— Я подожду, если хочешь.
— Но ведь твоя мама торопится, — неуверенно возразила Изер.
Дэнни знал, что его мать не захочет подождать — ведь это значило бы санкционировать приглашение, которое может вовсе не понравиться миссис Тейлор; и он знал, что она очень обидится, если он оставит ее одну.
— Столько матерей, что толку не будет, — сказал он. — Ну, хорошо, Изер, до следующего воскресенья.
Пока они шли к воротам, Дэнни поглядывал на оживленно разговаривающие группки, объединенные почти монастырской общностью, и ощущал себя среди них немым слушателем, и только. А в это утро еще и пойманным в ловушку. Лето в его душе омрачалось здесь еще и мертвящей церемонностью, враждебной теплоте его чувства к Изер, мешавшей этому чувству расцвести.
По Глиб-роуд прогрохотал трамвай, подняв за собой маленькие пылевые смерчи, а когда шум затих, мать сказала:
— Я видела, что ты сегодня разговаривал с Изер Тейлор.
— Да?
— Она стала очень хорошенькой, правда?
— Да.
Мистера Тейлора сделали мастером, а послушать миссис Тейлор, так он там важнее самого хозяина.
А значили ее слова только одно: Изер принадлежит этим домам, этим улицам и голос фабрики главенствует в жизни, которая ее окружает. И Дэнни ответил:
— Мне неинтересно, что и как говорит миссис Тейлор.
— Тебя, наверно, куда больше интересует Изер.
— Ну и что?
— Все решают ближайшие четыре-пять лет, — уклончиво ответила она. — Ты ведь это понимаешь?