Черные волосы разметались по белой подушке, слова шелестят, как сухие, убитые морозом травы:
— Не надо было мне… слушать врачей… Родила бы тебе сына или дочку.
— Что ты, что ты, — испугался он в предчувствии неотвратимого конца. — Тебе же нельзя!
— А теперь вот… одного тебя оставляю…
Отгоняя тягостное видение, Виктор Сергеевич затряс головой.
— Курии, браток, — проник в его сознание чей-то сочувственный голос, как зов самой жизни.
Он открыл глаза.
Ему протягивал распечатанную пачку сигарет тот самый хмельной прохожий. Здоровяк, каких мало. На щеках рыжеет недельная щетина, поросшая дремучей, какой-то звериной шерстью, грудь бесстрашно выставлена из-под брезентовой куртки, а под ней — ни рубашки, ни майки.
— Спасибо, — с признательностью поблагодарил его Виктор Сергеевич, — только, видите ли, нельзя мне. — Махнул безнадежно рукой, достал сигарету, прикурил и жадно затянулся.
— Почему нельзя, больной, что ли? — После утвердительного кивка Виктора Сергеевича хмельной прохожий смачно сплюнул мимо урны, задумчиво почесал под мышками и произнес: — Д-да… с такой бабой заболеешь, это уж точно.
— Да нет, давление у меня…
— Я и говорю. Ты вот что, — деловито посоветовал он, — по роже ей дай.
— Простите, как?.. — Виктор Сергеевич поперхнулся дымом.
— Ну под зад коленом, ежели рожу ей портить не желаешь. На баб это действует, их бить надо, чтобы они нас уважали.
— Так вы что же… Свою жену?..
— Я-то, слава те господи, в разводе.
— Понятно.
— Что тебе понятно? — рассвирепел вдруг хмельной прохожий. — Интеллигенция задрипанная! Набаловали нам баб. ни к одной не подступишься!
А Мария уже проходила по своему двору, статная, величавая, ничуть не клонясь от десятикилограммовой ноши — сетки с картошкой. Соседи первыми здоровались с ней. Она кивала с чувством собственного достоинства, но не всем одинаково приветливо, а каждому с той долей уважительности, какую он, по ее мнению, заслуживал. Лизку, соседку с нижнего этажа, ответным приветствием и вовсе не удостоила, будто не слышала ее робкого «здравствуйте». Лишь осуждающе глянула на осколки под Лизкиным окном, те, что Лизка собирала в газету, свернутую наподобие кулька. Словно застигнутая на месте преступления Лизка сначала замерла, потом руки ее задвигались в лихорадочной спешке, плохо подчиняясь ей. Неосторожное движение — и из порезанного пальца брызнула кровь.
С легким вскриком Лизка принялась обсасывать порез, пригвоздив каблуком выпавший из рук запятнанный кровью кулек.
Только поэтому сострадательная Мария снизошла до совета Лизке:
— Рукавички надеть надо было.
— У меня только перчатки, — прошептала благодарная Лизка.
— Ну перчатки, не то покалечишься. Опять чья-нибудь супружница счеты с тобой сводила?
Лизка так и вспыхнула.
— Это мальчишки! Нечаянно!
— Значит, стекла тебе больше не бьют? — уточнила Мария. — Давно пора остепениться.
Дома сын не выскочил навстречу Марии как обычно, не забрал у нее из рук сетку. Оставив ее на кухне, Мария тут же заглянула в комнату, где он сидел над учебниками, непривычно тихий, как будто затаившийся.
— А я уж думала, тебя до сих пор нет. Что-нибудь случилось?
— Все в порядке, ма, — не отрываясь от учебника, ответил Ваня.
Прежде всего она поставила варить картошку, чтобы покормить его, затем переоделась, накинула халат, сунула ноги в домашние тапки и распустила тяжелую, оттянувшую голову косу. Расчесываться пошла в комнату.
Ваня уже забросил учебник. Маленькими маникюрными ножничками он подравнивал перед зеркалом бакенбарды.
— Ма, а я женюсь.
Вот это да!
Но она никак не проявила своего отношения к ошеломившему ее известию, сделанному сыном с нарочитой небрежностью.
Ваня скосил глаза на мать, прислушался к тому, как умиротворенно потрескивают под расческой материнские волосы, и перевел дыхание: главное сказано и как будто принято к сведению без гневного протеста.
Заметив, что мать смотрит на него, Ваня улыбнулся ей в зеркале.
— Так я позову ее, ма?
— Зови, — разрешила Мария.
Он засобирался, а она стала с лихорадочной поспешностью перебирать в памяти знакомых девушек, тех, что забегали к ним иногда. Мила? Ну что же, серьезна и держит себя достойно. Только вот очень уж общественными делами занята, совсем не домашняя. Может, Верочка? Она хохотунья, ласковая, как котенок. Хотя ведь ласками тоже замучить можно, если они сверх меры… Нет, скорее всего это Светлана. Вот где пава — что походка, что повадки. Не станет ли только такая одну себя холить, пренебрегая мужем?