Смоpодинов Руслан
Марья
Руслан Смородинов
Марья
** ** **
Уже много лет сука не щенилась. А в эту ночь ей приснился сон, что хозяин взял ее кутят, закутал в тряпицу и потопил в реке. Собака жалобно взвизгнула и, не удержав сна, проснулась.
Стояла безветренная летняя ночь, и влажная трава своей прохладой быстро прогоняла дремоту.
Сука подошла к своей миске и посмотрела на косточки, некогда принадлежавшие куриному телу, но не притронулась к ним, жалеючи о скорбной судьбе несушки. Несколько дней назад эту курицу переехал грузовик. Птица осталась жива, но вывалившиеся из ее клоаки кишки никак не хотели возвращаться в нутро и волочились за курицей кровавым хвостом. Не могло быть и речи, что она будет нестись; и вчера хозяин сварил из нее суп, преподнеся собаке то, что ему не съедобно.
Сука еще раз посмотрела на миску и отошла в сторону. Как всякая неразумная тварь, она не допускала раньше, что может однажды умереть насовсем; даже само понятие смерти было ей непонятно. Но теперь псина осознала: время ее пришло, и не уклониться от смерти никакими возражениями.
Неестественная тишина окутала село. Казалось, земля онемела не по привычке: и петухи не заводили своих перепевов, и собаки попрятались, и даже мерзкие коты не выходили на свою охоту.
Собака подняла кверху сухой нос и посмотрела на вечное небо. Незваная тоска поселилась где-то под ее ребрами и не хотела уходить. Сука завыла, завыла смирно и обреченно, выпуская звуки из горячей пасти навстречу звездам. Собачья отповедь лилась в пространство, будто пыталась согреть простуженный воздух, и полная луна неживым идолом наблюдала за этой сценой.
Суке немного полегчало, и она окончила свою неинтересную песню. Теперь и помирать было не так грустно. Псина снова взглянула на миску и, поняв, что принимать смерть натощак будет благородно и легко, опустилась на траву полопавшимися сосцами. Она закрыла глаза, но не насмерть. Не утратив памяти о жизни, собака представляла себя молодой сучкой, звонкой и глупой.
Но вдруг из мира послышался какой-то шорох, и псина отвлеклась от воспоминаний. Открыв глаза, она увидела, как из ночи к ней приближалась чужая девушка. Сука была рада с кем-либо разделить свои интонации и поэтому даже не заметила необычное в одежде девушки. Поджав хвост, она двинулась навстречу другу. Два существа - человек и собака - стояли супротив, и окружала их нереальная гармония, не определяемая мыслью.
Но вскоре что-то разладилось, разрушилось. Сука учуяла недоброе - это был запах смерти. Именно! От девушки сквозило холодом и могилой. Она была мертва.
Жалобно скуля, собака отползла от человека и бросилась прочь.
Воздух застыл в оцепенении, и ничто не выдавало себя ни малейшим кротким движением.
Мертвая, постояв с минуту, пошагала дальше, и серебряный диск луны освещал ей путь...
** ** **
Свежесть наполняла легкие и помогала осознать всю прелесть существования на грешной земле. Обессилел и затих летний дождик. Одна из капель усердно пыталась удержаться на зеленой иголке молодой сосны, но тщетно: сорвавшись, она пополнила лужицу, образовавшуюся на шляпке сыроежки. Несмело показались из муравейника первые трудяги, и где-то поблизости красиво запела птица.
Я приближался к селу.
... История эта началась в августе 1982 окутала село. Получив отпуск, я поехал погостить к бабушке.
Здесь, в не заводили в лесах северо-восточной области Рыбинского водохранилища, обитали кабаны и лоси, да и мишку видали. Вверху небесная синь разлилась - повсюду, куда взгляд доходит, докуда дотянуться может. Тишина стоит в сосновом бору, хотя в ветер лес шумит гарпиевым гулом и вершины сосен гнутся вслед уходящим облакам. Опасно срезать путь в бору: свернув с дороги, можно угодить в лесные болота, покрытые осиной и ольхой. Далее, за лесом, открываются скошенные луга, заставленные, как шахматная доска, стогами.
Когда я подошел к бабушкиной избе, то сразу отметил, что березка под окном подросла, вроде как приневестилась, а жерди в ограде сгнили и своим видом молили о ремонте.
- Андрей?! - услышал я из окна. - Ты, что ль?.. Приехал! - это бабушка. Обрадовалась, конечно. Соскучилась.
Яков на покос не ездил. В это время он уходил в город к подрядчику, нанимался заготавливать лес на сплав.
Покос - пора трудная. Солнце печет так, что каменка в бане прохладой покажется. Покорно падает трава под острой косой. Вж-ж-ж-жих-свить, вж-ж-жжих-свить...
Марья косила широко и умело. Жадно. Она шла рядом с дородной бабой, которая, несмотря на свои объемы, от Марьи не отставала.
Стрекотня кузнечиков перекликалась со скрежетом точильного бруса о металл косы.
- Ну как у тя с Яковом? А? - спросила баба у Марьи, когда они точили косы.
Марья уклончиво чмокнула, улыбнулась.
- Щасливая ты, Марька! Такова парня приворожила!
- Ну тебя, - махнула рукой Марья и продолжила косьбу. Трава, вздрагивая, ложилась у ее ног.
Под деревьями в тени маялись грудные дети. Они поочередно ревели и поочередно замолкали.
Капельки пота покрывали загорелые лица людей. Жара. Казалось, земля высохнет и сморщится.
Наконец дед Анисим крикнул:
- Конча-ай!
Люди собрались обедать. Разморенные жарой, они нехотя хлебали теплую простоквашу. Марья пошла к ветвистой березе, в тени которой стояла кадка с питьевой водой. Рядом с кадкой за троих надрывался младенец. От продолжительного плача его лицо, искусанное слепнями, налилось кровью.
Марья нежно взяла ребенка на руки:
- У-тю-тю-тю-тю-тю-тю... У-тю-тю...
Младенец перестал плакать, улыбнулся и полез к Марьиной груди. Необъяснимое, известное только матушке-Природе чувство любви овладело Марьей. С опаской вора она оглянулась и, убедившись, что ее никто не видит, расстегнула шушпан. Неведомая сила заставляла биться сердце девушки с двойной частотой. Младенец жадно сосал грудь, неподражаемо, по-детски злился, что не чувствует вкуса молока, и покусывал сосок беззубыми деснами.
Жара...
После бани "по-черному" и праздничного стола я, как обычно в первый день приезда, отправился в соседний хутор к своему другу Захару, с которым мы еще в детстве воровали клубнику из соседских огородов.
Уже смеркалось. С пастбища возвращалось стадо коров, образуя весомое облако пыли. На крыльце сельмага скучал Юра Суслов. Он был совершенно трезв, а увидеть его в таком состоянии удавалось крайне редко. И я расценил это как плохую примету, ибо ознаменовать что-либо хорошее Юра не мог по причине нечистоты своих помыслов.
Захар встретил меня приветливо, сообразил на стол и весь вечер рассказывал про свою любовь к Зойке.
Зойка эта была нашей ровесницей, и мой друг со школьных лет был к ней неравнодушен. О чем бы мы с ним ни говорили, разговор всегда склонялся к ней.
Вот и сейчас он стучал кулаком по столу и изливался:
- Обреченный я, что ли?! Всю души извела, гадюка! Я к ней и этим боком, и тем, а она ни в какую. Ей удовольствие, видать, доставляют мои мучения.
- Брось ты, Захар, - уговаривал я. - Бери пример с Юры Суслова...
- Суслов развратник! Похоти уйма, а души ноль. Он на женщину выше груди и не смотрел-то никогда. Ему что любовь, что картошка: все плоть ублажает. Не человек, а кусок мяса, придаток к яйцам... Ни радости в нем, ни страданий...
- Из-за бабы страдать - все равно что...
- Люблю я ее! Ты понимаешь? Люблю-у-у! У меня вот тут, под ребрами, горит все, всю кровь выжигает до помрачения...
И уже к концу застолья, в сильном подпитии, он доказывал, схватив меня за рукав:
- Ты не думай... это еще не галерка... Случается, я бываю счастливым и парю в облаках... Но, Андрей, небо уходит, а я остаюсь... Остаюсь, пришпиленный к земле в качестве дополнения к гербарию... А хочется, чтобы наоборот: я ушел... а небо осталось...
- Метафизика...
- Да ты слушай, мурзилка!.. Мне иногда кажется, что я не живу, а фальшиво играю на контрабасе... Метафизика... У меня душа гниет от прокаженной любви к неосуществимому... Знаешь, главных грех матерей в том, что они обрекают своих детей на жизнь!..