– Не говори неправды! – раздался громкий мужской голос.
В комнату вкатился веселый краснолицый человечек, до того округлый, коротконогий, короткорукий, что он походил скорее на шарик, чем на дельтянина. Безбровый, почти безволосый, на голову ниже Миры, к тому же с уродливо несимметричным лицом, он разительно отличался от красавицы жены.
– Что за нелепое слово: доволен! Я не доволен – я восхищен, я очарован, я околдован!
Лицо Миры вспыхнуло, потом побледнело. Прилила и отлила кровь, деловито оценил ее состояние Генрих.
– Ты опоздал на сорок семь минут, – сказала она. Голос ее дрожал. – Ты опоздал на целых сорок семь минут, Пьер!
– Я опоздал на сорок семь минут! – пропел мужчина фальцетом. Он схватил жену за руки и закружился с ней по комнате. – Я опоздал на сорок семь минут! – Он отпустил ее руки и заплясал вокруг нее.
– Ты бы мог предупредить, Пьер. Ты ведь знаешь, что мой индивидуальный приемник настроен только на твое излучение! – Она кружилась с охотой, временами обгоняя мужа, тогда он смешно топотал, догоняя ее.
– Я ничего не излучал! Я ничего не излучал! – пропел мужчина еще веселее. Он катился по большому кругу возле жены. – Я погружал, я разгружал, я автоматы снаряжал! Я ничего не излучал! – Внезапно лицо его из веселого превратилось в озабоченное. – Постой! – сказал он, останавливаясь. – Ты опять не обедала? – Он грозно насупился. – Сколько говорить, что не надо ждать, если я запаздываю на обед! – Он опять повеселел, закружился и запел, запрокинув голову: – Меня не надо ждать к обеду! Меня не надо ждать к обеду!
– Перестань! – сказала жена. – У тебя ни голоса, ни слуха, Пьер. Я не могу больше слушать твое пение. Лучше уж танцуй. Только не упади, пожалуйста.
– Я слушать не могу, как ты поешь! – громко пропел мужчина и еще усердней заплясал по комнате. – Я слушать не могу, как ты поешь! – пел он с упоением.
И при каждом обороте вокруг жены взгляд его падал на Генриха.
Но Генрих знал, что Пьер только глядит, но не видит его. Генрих вначале опасался, что Пьер в самозабвенном кружении налетит на стоящее посреди комнаты кресло, но Мира осмотрительно держалась подальше от гостя, а Пьер хоть и не сознавал, что в комнате кто-то третий, физически все же ощущал неведомое препятствие.
– Есть! – закричал Пьер, останавливаясь. – Хорошую порцию тумана. Ты, я и туман! Живо, Мира, живо!
– Мы не одни, – сказала Мира. – У нас в гостях землянин.
Только сейчас Пьер увидел Генриха.
– Прошу прощения за невнимательность! – сказал он непринужденно. – Мы с Мирой, когда танцуем, забываем все на свете. – Он плюхнулся на тускло мерцающий диван и обернул к Генриху радостное лицо. – Счастлив познакомиться, друг! Пообедаем и поговорим.
– Раньше поговорим, – предложил Генрих.
– Можно и так, – быстро для дельтянина согласился Пьер.
– И разговор в моем присутствии, – предупредила Мира, садясь рядом с Пьером.
Генрих долгую минуту молча смотрел на них.
На Земле такая пауза была бы сочтена за вызов. Здесь можно было молчать и дольше, не рискуя вызвать недоумение и обиду. В Генрихе мутно клубилась злость на эту красивую и неприятную женщину, так ревниво оберегающую своего безобразного и веселого мужа.
Генрих нащупал в кармане передатчик. Пусковая кнопка торчала сбоку, на нее можно было незаметно надавить пальцем. «Надавлю – и кончится твоя тирания, – думал он. – С лица твоего Пьера мигом исчезнет улыбка. Пронзенный непонятной тоской, он отвратит от тебя лицо, твои заигрывания станут ему противны, твои настояния – омерзительны. Вот как оно будет, стоит мне нажать кнопку. И я ее нажму, можешь не сомневаться в этом!»
– Я, однако, настаиваю на разговоре наедине.
– Ничего не выйдет, раз Мира не хочет, – добродушно разъяснил Пьер. – Ужасная женщина моя Мира, вы такой еще не встречали.
«Я и такого, как ты, пожалуй, еще не встречал, – подумал Генрих. – Недаром машина так долго билась с твоей зашифровкой. У тебя, собственно, и зашифровывать нечего, ты весь на виду».
Пьер продолжал, шумно засмеявшись:
– Я открою вам страшную тайну: без меня Мира худеет за сутки на килограмм.
– А ты без меня за сутки на килограмм толстеешь, – заметила Мира.
– Худеет? – переспросил Генрих мрачно. Он недоверчиво поглядел на Пьера. – Толстеете?
– Худеем и толстеем! – воскликнул толстяк. – Она без меня ничего не ест от тоски, а я объедаюсь веселящимся туманом, чтобы заглушить скорбь. Так что не заставляйте нас уединяться друг от друга, а говорите спокойно.
«Ничего я говорить не буду, – размышлял Генрих. – Вот нажму на кнопку
– и оборвется наша говорильня, и не понадобятся объяснения. Все равно я не скажу, какую роль ты можешь сыграть в общественном подъеме дельтян, даже о Стелле я не скажу, к Стелле ты устремишься всей душой, еще не зная ее, а узнаешь – полюбишь без памяти, куда сильнее влюбишься, чем в эту Миру, и не будет больше в твоей жизни Миры, а будет предназначенная тебе высшей справедливостью Стелла…»