Когда на следующий день пассажирский неторопливо поравнялся с будкой — Сережа стоял рядом с матерью и смотрел на приближающийся локомотив — Парамонов высунулся из окна, поздоровался и бросил прямо к их ногам перевязанный шпагатом пакет. Мать только головой покачала, а Сережа проворно поднял сверток и тут же стал развязывать бечевку.
В пакете был оловянный игрушечный пугач, кулек шоколадных конфет и шелковый цветной платок. Повертев его в руках, Сережа протянул матери: «Это тебе, мам!» Проводив пассажирский, мать вернулась в будку и примерила платок перед зеркалом. Обычно хмурое лицо ее тронула улыбка, она сразу помолодела, стала красивой. В ярких синих глазах появился блеск. «Вот еще,— глядя на себя в зеркало, сказала она. — Что это он выдумал?..»
А когда снова промчался мимо разъезда пассажирский — путь уже отремонтировали и дорожники продвинулись дальше — мать вышла к поезду в выходном платье, которое лишь в город надевала, и подаренный платок был наброшен па плечи. Увидев ее и Сережу, Парамонов друг застеснялся, зачем-то снял свою красивую фуражку, и шальной ветер растрепал, взъерошил его темные волосы. В окно высунулась еще чья-то чумазая улыбающаяся физиономия, но тут же исчезла. Парамонов хотел что-то сказать, даже рот раскрыл, но вдруг раздался густой паровозный гудок, у Сережи даже уши заложило. Прошумел мимо паровоз, и теперь только зеленые вагоны мельтешили перед глазами.
С того раза Парамонов частенько сбрасывал на ходу подарки Сереже. Он бы и матери что-нибудь дарил, но она однажды перед приходом пассажирского притащила ведерко с разведенным мелом и, макая длинную кисть в густую жижу, что-то написала большими буквами на дощатом сарае. Прочитав эту надпись, Парамонов развел руками, дескать, ничего не поделаешь, и невесело улыбнулся Сереже. Надпись с неделю белела на сарае, потом дождь смыл ее. На следующий же день Парамонов сбросил Сереже красивый оранжевый самосвал. Коробка неудачно стукнулась о шпалу и отлетела к забору. Самосвал охромел на одно колесо и не заводился, но Сережа все равно был рад подарку и не расставался с игрушкой. Машина и на трех колесах прекрасно ездит по ровной тропинке, если ее тащить за собой на веревке.
А потом Парамонов куда-то пропал. В первый раз, встречая пассажирский, Сережа не поверил своим глазам: из будки машиниста выглядывал пожилой небритый мужчина. Равнодушно взглянув на них, он отвернулся и стал смотреть прямо перед собой, как и положено машинисту, когда он проезжает разъезд или станцию.
— А где Парамонов? — спросил Сережа мать. Он очень расстроился.
— Кто ж его знает? Может, в отпуске или перевели на другую ветку.
— И он больше не будет тут ездить? — тоненьким голоском спросил Сережа. Когда он сильно волновался, голос его почему-то становился совсем девчоночьим.
— Не бери в голову, — сказала мать. — Кто он нам? Чужой человек... Прокатил на поезде и прощай!..
— Не чужой! — совсем тоненько возразил Сережа. — Вот этот проехал — чужой... А Парамонов, какой же он чужой? Он мне вон что подарил! — кивнул Сережа на прижавшийся к его босой исцарапанной колючками ноге оранжевый самосвал. — И вот! — похлопал себя по карману, из которого торчала рукоятка оловянного пугача. — Чужие не дарят. Парамонов — машинист. И я, когда вырасту, буду машинистом. Буду ездить на паровозе и гудеть: «Ду-у!» Я обязательно буду машинистом, как Парамонов. Мы ведь с ним тезки!..
Мать с удивлением смотрела на него: сын никогда не произносил таких длинных взволнованных речей.
— Ну кто он тебе, этот Парамонов? — урезонивала мать. — Проехал — и нет его. И мы ему никто. Так, посторонние. У него своя жизнь, заботы... Не думай ты о нем, Серенький!
— Сережа я! — голос его сорвался, глаза наполнились слезами. — Не зови меня Серенький, — почти шепотом попросил он. — Сергей я... как Парамонов. И машинистом я буду. Вот увидишь...