Донесся далекий протяжный гудок. На прямую к разъезду вышел пассажирский Ленинград — Полоцк...
Сережа не знал, что случится, если машинист не увидит на посту путевого обходчика с желтым флажком в руке. Он знал одно: в любое время днем и ночью, зимой и летом, в дождь и вьюгу всегда на своем посту путевой обходчик. Встречает и провожает товарные и пассажирские поезда, держа флажок перед собой...
Мелкий дождь сек лицо, но машинист, прищурив глава, зорко всматривался вперед. Двумя влажными полосками серебрились рельсы. На откосах поникли кустики высокой травы, желтели щедро рассыпанные ветром опавшие листья. Пассажирский выходил на подъем. Все до мелочей знакомо тут машинисту. Уже который год водит он по этой ветке поезда. Отступили сосны, перемешанные с березами и осинами, промелькнули на выкошенной пустоши высокие стога, уже забранные под остроконечные крыши, негромко пробормотал под колесами небольшой бетонный мост через узенький ручеек без названия. А вот показался и 216-й разъезд...
Но что это? Машинист еще больше высунулся из окна и, прикрывая ладонью глаза от секущего дождя, пристально всматривается. Что-то ему не понравилось там, на разъезде...
Резко отвернувшись от окна, он потянул на себя ручку риверса — есть такой в будке машиниста рычаг, который управляет локомотивом, затем включил тормозную систему. Выпустив облако белого дыма, пассажирский резко сбавил ход. Завизжали тормоза, тягуче застонали под колесами рельсы. Пассажиры, ощутив толчок, приникли к заплаканным окнам. Но ничего особенного не увидели: все тот же сосновый бор, березы и осины с поредевшей листвой.
Локомотив остановился как раз напротив будки. Высокий с мокрыми усами машинист спрыгнул с подножки и широко зашагал к маленькой, съежившейся на холодном ветру фигурке мальчика, державшего в вытянутой руке желтый флажок. То ли дождь, то ли слезы текли по расстроенному глазастому лицу мальчишки.
— Парамонов, — прошептал он. — Я думал, ты больше к нам не приедешь.
Машинист шагнул к мальчику, нагнулся и приподнял его в воздух.
— Что с матерью? — спросил он. С усов его падали блестящие капли. Глаза встревоженные.
— Она там... — кивнул Сережа на будку и, прижавшись мокрым лицом к колючей щеке Парамонова, заплакал...
День нынче по-летнему теплый и ясный. Редкие розоватые облака не спеша проплывают высоко в синем небе. Даже удивительно, что не видно ласточек и стрижей. Они любят в такую погоду стремительно чертить небо под самыми облаками. Ласточки и стрижи улетели в теплые страны. Скоро улетят и скворцы. Они уже с неделю собираются в стаи и галдят на пожелтевших лужайках.
Сережа сидит на крыльце и приспосабливает отломанное колесо к самосвалу. Колесо все время отваливается, но мальчик упрямо насаживает его на погнутую ось. Мать стоит у сарая и кормит кур. А на плече ее примостился сизый голубь и ждет своей очереди. Мать еще бледная после операции, но глаза у нее веселые, так и сияют. Врачи сказали, что, опоздай она в больницу хотя бы на час, было бы поздно. Парамонов на руках принес ее в приемный покой, и маму сразу увезли в операционную. Есть такая коварная болезнь — аппендицит. Она неожиданно сваливает здорового человека, и нужно немедленно делать операцию, чтобы заболевшего спасти.
Парамонов забрал Сережу к себе домой. Там он и жил до выздоровления мамы. И вот уже неделя, как они дома, на разъезде.
Первым делом мальчик отправился в лес, который за эти две недели еще больше похудел, осыпался, и разыскал оранжевый самосвал. Он немного заржавел, но Сережа почистил машину песком, смазал подсолнечным маслом и вот приспособил недостающее колесо.
Там, в городе, Паромонов подарил ему много разных игрушек: ружье, которое стреляет пистонами, красивую легковую машину, работающую от батареек: нажмешь на кнопку — повернет направо, нa другую — налево, заводной катер с палубой и трубой.
И все-таки Сереже дороже всего был первый подарок Парамонова — оранжевый самосвал.
Услышав паровозный гудок, Сережа недоуменно покосился на дверь: почему мать не выходит встречать пассажирский? Он уже хотел было встать и позвать ее, но в этот момент дверь распахнулась, и на крыльце показалась мама. Сережа еще никогда ее такой красивой и нарядной не видел. Будто не к поезду собралась, а на праздник. На ней новое цветастое платье, прозрачные чулки-паутинки, сапожки на высоких каблуках, на шее платок, подаренный Парамоновым. И самое удивительное, волосы матери спереди завиты, а губы немного подкрашены.