— Так себе.
— А почему ты тогда не любишь Шнура? Так и скажи, что завидуешь ему.
— Я? Ему? У него же зубов нет!
— При чем здесь зубы? Шнуру, кстати, все завидуют.
— Ну, раз все, то и я. Признаюсь: немного завидую, да. Зато Земфира посвятила мне песню. А Шнуру кто-нибудь посвящал песню?
— Земфира, кстати, жаба.
— Земфира круче, чем Бьорк! Только не такая sexy.
— Тридцать один год… это ведь очень много… это ОЧЕНЬ много… кстати, самое интересное в твоей жизни уже прошло… ты в курсе?
— Сколько тебе, умник?
— Я молод. Мне 26. А ты все — свое отжил. Что за кассета у тебя в плейере?
— Это не плейер. Это радио.
— Радио? А я думал, Шнур.
— Я настолько не люблю Шнура, что отказываюсь от своего возраста. Мне не тридцать один. Мне пятьдесят шесть. Вернее, сто пятьдесят шесть.
— О как!
— Целое поколение мутантов. Всем — тридцать один. Почему так, а?
— Генетика. Кстати, давайте выпьем за генетику!
Я посмотрел на часы. До поезда домой оставалось еще два с половиной часа. Я не был уверен, что вынесу общество парней еще хотя бы десять минут.
Парни пили водку, а я не пил. Уже почти год я не пил водку, не пил пиво, не слушал Шнура из группы «Ленинград», который, по слухам, пьет и то и другое… я прятался от мира, а мир этого не замечал.
Все эти разговоры… слова, означающие только то, что собеседникам нечего сказать… кроме того, я устал. Вчера я лег поздно, ночь провел на верхней полке, встал в полседьмого утра и весь день болтался с этими остолопами. Спать хотелось так, что, прикуривая, я зажмурился от попавшего в глаза дыма и едва не заснул.
Я посмотрел на часы и сказал, что еще минут двадцать, и я пошел. Парни пробовали уговорить остаться в Москве еще на день.
— Зачем тебе в Петербург?
— У меня билет.
— Поменяй билеты. Поезжай лучше в Ленинград.
— Слушать Шнура?
— Да! Да!
— Терпеть не могу Шнура.
— И вообще, переезжай лучше в Москву, а?
— Что я буду делать в этом странном городе?
— А что ты у себя в городе делаешь? Романы пишешь?
— Романы я решил больше не писать. Платят плохо, и вообще… сволочной бизнес. Лучше уж вам, козлам, продаваться.
— Тогда чем занимаешься?
— Я много чем занимаюсь. У меня, между прочим, недавно сын родился.
— И все?
— Еще я работаю.
— Над собой?
— Я очень много чем занимаюсь.
— Парень! Ты занимаешься херней!
— Сын — это тоже херня?
— Не обижайся. Выпей.
Я сказал парням, что сейчас приду. По мраморному полу Ленинградского вокзала цокали пассажиры не очень дальнего следования: от касс до расписания поездов и обратно. А вдоль стен сидели люди, которые никогда и никуда отсюда не уедут. Которые уже доехали до самой последней станции в своей жизни.
Снаружи было темно. Чертовы московские небелые ночи — никогда не поймешь, что за время года.
Курсанты в военной форме, черные дагестанцы, даже летом в ондатровых шапках, беззубые, как певец Шнур, проститутки, милиционеры, туристы с рюкзаками… дед в пиджаке с орденскими планками спит прямо на асфальте.
Об деда стучали капли дождя. Именно так выглядел мир, от которого я прятался.
Я не желал слушать о том, что 31 год — это конец и самое интересное уже прошло. Может быть, из-за этого я прятался от мира… но стоило мне отъехать от дома всего на одну ночь пути, как я услышал именно то, чего боялся.
Я завел себе аквариумную черепашку… и бросил пить алкоголь, ведь трезвые мы редко думаем о таких вещах… а этот гад взял и все испортил.
В низинке стоял Казанский вокзал с голубым циферблатом часов, левее — концертный зал с подсвеченными афишами, еще левее — стеклянная коробка универмага «Московский», на другой стороне площади — Ярославский вокзал и теремок станции метро «Комсомольская».
На фоне этого языческого великолепия Ленинградский вокзал выглядел очкариком в шляпе-пирожке, который говорит: «Нет, спасибо», когда соседи по купе спрашивают его: «Эй, чмырь, хочешь стакан самогона и закусить чесноком?»
Странно, я приезжаю в этот город уже пятнадцать лет подряд, но ни разу не был на Казанском вокзале… и в Казани тоже не был… что говорить про те края, где растут дыни и героин, у девушек ацтекские профили и никто не знает, что Джими Хендрикс — мертв?
До поезда домой была куча времени. Подземный переход пах рвотой. Чем еще он мог пахнуть?
Внутри Казанский вокзал был громаден, темен и полон таинственных голосов. Как рекламный проспект: посмотрите на вокзал и представьте, как выглядят места, до которых можно отсюда доехать.
Перед окошками касс не было ни единого человека.
— Знаете… это… У вас есть билеты в…
— Куда вам нужно?
— Куда-нибудь поюжнее.
— На море?
— Нет, на море я не хочу. Есть билеты до Китая?
— Вы хотите уехать из Москвы в Китай? У нас нет прямого сообщения с Китаем.
— А с чем есть?
— Куда вам надо?
— В Китай. Или в Иран.
— В Иран без пересадки проехать невозможно.
— А с пересадкой?
— Я не знаю. Вы хотите уехать в Иран?
— Да. В Иран. Или в Китай. Что там есть неподалеку?
— Где «там»?
— Ну… рядом с Китаем?
— Там много чего есть.
— А когда ближайший поезд до «многочего»?
— Острим?
— Смешно получилось, да?
— Хотите, я позову милиционера?
— Не надо. Продайте мне билет до…
— Докуда?
— До ближайшего к Китаю… или к Ирану места. На ближайший поезд до ближайшего места.
Кассирша долго щелкала компьютерной клавиатурой. Если я захочу передумать, то делать это нужно прямо сейчас. Я стоял и слушал, как кассирша перечисляет названия городов. Каждое из них пахло дыней и изюмом.
— Есть билет до Ташкента.
— Отлично! Я беру.
— Поезд фирменный. Дорогой.
— Не проблема. Когда он отходит?
— Через двадцать минут.
Я достал из кармана московский гонорар. Часть денег была в долларах, но некоторая часть — в рублях. Я по одной запихивал желтые купюры в крошечное окошко кассы.
Табло «№ 613, Москва — Ташкент, 23:35» отыскалось быстро. Перед табло стояла огромная толпа милиции и пассажиров. На перрон никого не пускали.
Азиатские мужчины выкрикивали свои брызгающиеся слова. Я протиснулся в центр толпы. Дорогу дальше перекрывали плечом к плечу стоящие люди в черной униформе. Наверное, железнодорожники.
Молодой узбек передо мной что-то выкрикнул и тут же получил милицейской дубинкой в лоб. Парень упал. Толпа отшатнулась назад. Запищали придавленные дети.
Черный железнодорожник крикнул мне:
— У тебя что? Удостоверение?
— Билет. Вот он.
— Русский? Проходи!
За первой цепью стояли еще типы, в штатском. Они досматривали сумки и карманы пассажиров. Мои досматривать не стали. Проходя мимо подземного перехода, ведущего на перрон, заметил, что внизу он тоже блокирован милицией. Фирменный и дорогой поезд был как близнец похож на тот, что мог увезти меня домой. Завтра с утра жена проснется заранее… станет лежать, длинноногая… не вставая из постели, она будет прислушиваться… а когда я на цыпочках войду в комнату, жена, не открывая глаз, улыбнется…
Вернее, нет. Не улыбнется.
Проводник был одет в парадную желтую форменную рубаху.
— Проходи! Билеты есть? Проходи!
Я зашел в купе. Сказал попутчикам: «Здрасти», взял с собой сигареты и вернулся на перрон.
— Ташкент, это что за страна?
— Узбекистан.
— Слушай, а чего, здесь всегда так?
— Как?
— Ну, милиция… лупят всех.
— Всегда.
— Понимаю. Мы поедем через русско-узбекскую границу?
— Мы поедем через русско-казахскую границу. А потом — через казахско-узбекскую.
— Навороты, mazafaka.
— Что?
— В России мы где-нибудь будем останавливаться?
— Много раз!
— Ну, например, где?
— Например, в Волгограде.
Поезд потихоньку тронулся. Я докурил сигарету, зашел в вагон, залез на верхнюю полку и уснул еще до того, как опустил голову на подушку.