Его губы с бесконечной нежностью коснулись ее губ. Пальцы медленно забрались в ее волосы, поглаживая виски, снимая боль, которую она заметила только сейчас. Закрыв глаза, Генриетта погрузилась в поцелуй, отдавшись похожей на сон нереальности всего происходящего. Генриетта положила руки на плечи Майлзу, почувствовала тепло его кожи через тонкую шерсть фрака, и совершенно другое тепло затопило девушку. Парк вокруг них благоухал ароматом ранних июньских роз, пышных и тяжелых, как на старинных гобеленах. Казалось, ветер тише зашумел в кронах деревьев и даже старая раздраженная лягушка, жившая в пруду, смягчила свои жалобы. Весь мир замедлил движение и поплыл в безграничном менуэте.
Легко, как вздох, губы Майлза оторвались от губ Генриетты. Молодые люди словно застыли во времени: губы Майлза рядом с ее губами, ее руки на его плечах, его пальцы все еще в ее волосах. Большими пальцами Майлз провел по щекам Генриетты, очерчивая контуры любимого лица.
— Я скучала по тебе, — прошептала она.
Майлз крепко прижал ее к себе, зарылся лицом в волосы.
— Я тоже.
— Тогда почему ты прятался от меня всю неделю? — спросила Генриетта, уткнувшись ему в плечо.
При всем желании Майлз ничего вспомнить не мог; прижавшееся к нему тело Генриетты напрочь отшибало всякую способность соображать. Словно из прошлой жизни, он вытащил объяснение.
— Потому что боялся сделать это, — сказал он, сдвигая локоны Генриетты и проводя языком по краю ее уха. Майлз почувствовал, как вздрогнула девушка в его руках, и замер, давая ей возможность возразить, уйти.
Генриетта подняла подбородок, подставляя шею вопрошающим губам Майлза.
— Не понимаю, — тихо сказала она, — почему это служило причиной прятаться от меня.
— Сейчас и я не понимаю, — признался Майлз.
Его губы прошлись по нежной щеке Генриетты, круглому подбородку, казавшемуся деланно застенчивым во сне, но становившемуся таким упрямым наяву, по стройной шее; замерли, чтобы тихонько подуть на нежные завитки на затылке, где волосы были подняты в прическу.
Генриетта притихла; любой звук нарушил бы сказочное очарование момента. Так плывущий летним днем по ручью листок полностью отдается на волю волн, довольный тем, что его просто несет течением в золотом жаре солнца. Но Генриетта сжала плечи Майлза, удивившись чудесным ощущениям, которые вызвало такое прозаическое место, как шея. Поцелуи Майлза, к которым она себя подготовила — ну, насколько можно подготовиться к чему-то, отчего у тебя кружится голова как от избытка кларета, — были знакомы ей по романам, картинам и обсуждениям шепотом в дамских комнатах отдыха. Но об этом никто никогда ей не говорил. Шея была просто тем, на что вешают украшения, что можно подчеркнуть локонами или волнами; никто не ждет, что из-за них по всему телу пройдет волна наслаждения.
Желая поэкспериментировать, Генриетта крепче обняла Майлза за шею и, поднявшись на цыпочки, прижалась губами снизу к его подбородку — она нацеливалась на место между воротником и галстуком, но головокружение в сочетании с полузакрытыми глазами отрицательно сказались на точности попадания. Кожа Майлза пахла экзотическим лосьоном после бритья, и завораживающий намек на щетину, настолько светлую, что почти невидимую, царапнул ее губы.
Майлз отреагировал мгновенно, хотя и не совсем так, как надеялась Генриетта. Отпрянув, он заморгал, тряхнул головой, как мокрый пес, и отодвинул от себя девушку.
— Я что-то не так сделала? — сипло спросила Генриетта.
Глаза Майлза смотрели совершенно дико, а волосы еще больше растрепались. Девушка невольно пригладила их. Майлз шарахнулся, как испуганная лошадь.
— Нет… я сказал, нет! В смысле… о, Генриетта…
Поскольку ничего особенно связного он, по-видимому, сказать не мог, она решила положить конец беседе с помощью такого простого средства, как новый поцелуй. Майлз стиснул ее так, что остатки воздуха покинули легкие Генриетты, но в создавшейся ситуации о дыхании совсем не думалось. Да и вообще, кому нужно дышать? Губы гораздо интереснее, особенно если это губы Майлза, проделывающие такие удивительные вещи с чувствительной надключичной впадинкой. Генриетта не догадывалась, что это место настолько чувствительно, но была совершенно уверена, что на будущее запомнит. Губы Майлза опустились ниже, проследовали по ключице, а потом вниз — в ложбинку между грудями, и Генриетта вообще перестала думать полными предложениями или даже внятными словами.
Майлз смутно понимал — действия его мозга и тела уже несколько минут как утратили слаженность, но хуже всего было то, что его это не заботило. Отдаленным уголком сознания он понимал: существует весьма веская причина, по которой ему не следует раздевать Генриетту, но любое слабое возражение, навязываемое ему бодрствующей частью разума, отступало перед гораздо более захватывающей реальностью, олицетворяемой самой Генриеттой, пылкой и сияющей в его руках, воплощением тысячи запретных мечтаний.