Костюмер подает актеру его реквизит и готов проводить его на сцену. По дороге им попадается еще одно зеркало, около которого задерживаются на минуту и другие актеры. Наш тоже смотрится в него, пристально оглядывая себя со стороны. Зеркало отражает его взгляд и отвечает на заданный вначале вопрос: «Да, ты тот, кого я хотело видеть».
Вам кажется это гляденье в зеркало причудой? Для актера это не так. А может быть, вы думаете, что он слишком важничает? Пожалуй, вы правы. Те, кто принимает искусство всерьез, часто слишком серьезно относятся к своей особе. Давайте заглянем теперь в другое зеркало, посмотрим на другого актера.
***
Этот актер ходит в гриме целый день. Около восьми утра он явился сегодня на студию, тяжело опустился в кресло в гримировальной комнате, потер чуть дрожащей рукой свое только что выбритое, но еще заспанное лицо, взбил чубом редеющие волосы над морщинистым лбом и со вздохом сказал: «Одному богу известно, почему все считают, что публике это должно нравиться!» Специалист-гример улыбается на это привычное проявление вывернутого наизнанку тщеславия. Он считает, что наш друт-актер забавен. Так оно и есть. Его имя уже давно стало нарицательным. Его остроумие — всеми признанный факт, хотя в девяти случаях из десяти он лишь повторяет общие места. Он изобрел (или приобрел, где-то украл) личину, весьма непохожую на того юношу, одетого в белую фланель, каким он когда-то, в двадцатые годы, переступил порог застекленной двери в одном ходком боевичке, размахивая теннисной ракеткой и весело крича: «С кем бы мне перекинуться мячом?!» В то время его появление не вызвало особой реакции в публике, если не считать того, что один случайно забредший и всему удивляющийся американец громко загоготал, на что тотчас же зашикала сидевшая перед ним дама, занимавшая всегда одно и то же место в одни и те же дни недели. Закоренелая театралка — да не сгинет их племя во веки веков! — она сама уже обратила внимание на этого зеленого актера-юнца. Его долговязая, тощая, слегка усталая, но молодая фигура не ускользнула из поля зрения и некоторых других дам. Как актера его никто не принимал всерьез, меньше всего — сами актеры, хотя и они признавали, что в особенно смешных ролях он имел успех. Его любили в труппе, потому что ни для кого он не был серьезным конкурентом. Он никогда не говорил о своих тщеславных помыслах. Казалось, у него их и не было. Все считали его обреченным на весьма короткую и бесславную карьеру в скромных рамках общества театральных любителей Оксбриджа. Так предсказывали все, за исключением, конечно, девиц, которые писали ему письма и клянчили фотографии. Да еще за исключением людей с театральным чутьем, как, например, покойный Уильям Армстронг [2] из Ливерпуля.
Вначале даже и Армстронг сомневался. Но он раньше других заметил, что юноша работает и что, хотя ему и привита очаровательная, никого не раздражающая английская привычка к самоуничижению, никакая критика не лишает его самообладания. Казалось даже, что ему нравится слыть дураком. Он выглядел почти как туберкулезный больной, но на саном деле был вынослив, как лошадь.
В те дни люди говорили, что у него нет царя в голове. Теперь они говорят: «Вы знаете, он не дурак» Он им и не был. Он понял свои возможности и решил выжать из них максимум. Это более здравый рецепт успеха, чем безудержное честолюбие. Достигнутая им слава неопровержима. Теперь он уже сам служит гарантией успеха. Имя его в огнях рекламы — признак того, что театральная касса рассчитывает на солидный доход. И в эту самую минуту его фамилия отчетливо выписана неоновыми буквами прямо над входом в театр на Шефтсбери-авеню [3]. Именно тут наш актер после восьми или девяти часов, проведенных на киностудия, готовится теперь выйти на сцену. У служебного входа вахтер вручает ему дневную почту, и он тасует конверты, как умелый картежник. Письма, адресованные в театр, в большинстве помечены надписью «лично». Это почта поклонников. Часть писем принесена в театр из дома его секретарем и снабжена карандашными пометками и напоминаниями.
Актер опускается на широкий диван и закрывает глаза. Он так привык спать урывками, что ему не мешают ни доносящийся с улиц Сохо шум, ни говор людей, стоящих под самым его окном в ожидании билетов на галерку. Он просыпается, когда приходят уличные циркачи, чтобы дать представление стоящим в очереди. Шум любого представления всякий раз привлекает его, хотя он и не находит особого удовольствия в том, что представляют другие.