«Большинству актеров, — говорит Берни Дод в пьесе Клиффорда Одетса [47] «Зимнее путешествие» (или «Деревенская девушка»), — четырехнедельные репетиции не нужны. Они повторяют все тот же гладкий, чисто внешний рисунок, который они нашли еще на первой или второй неделе. Обыкновенный актер ставит перед собой весьма несложные задачи или это делает за него режиссер. Недели через две эти задачи бывают уже решены. Все легко вмещается в пустую ореховую скорлупку».
Партнерша нашего друга — актриса именно этого толка. Она может показаться искусной, тонкой, во всяком случае привлекательной, но в каждом спектакле она все делает одинаково. Она гордится этим, и в глазах многих это ее качество кажется достойным похвалы. К несчастью, ей никогда не приходило в голову и никто не натолкнул ее на мысль поискать или постараться найти дорожку к тому, что обычно называется самосовершенствованием, ибо по природе своей она ненавидит трудности. Ее никогда не учили играть в общении с партнером, слушать его так, как если бы каждая его фраза была сказана впервые. Ей нет дела до того, что ее партнер сознательно меняет свою игру, чтобы вызвать хотя бы искру непосредственности с ее стороны; с животным упрямством она продолжает держаться того, что делала всегда. Сегодня, однако, два неожиданных обстоятельства так приподняли ее настроение, что она играла непринужденно, со всей щедростью чувства, чего ей всегда недоставало. В результате наш актер, на котором в основном и держится пьеса, был сам удивлен собственными изобретательностью и разнообразием. Какое-то место в роли, на которое раньше он никогда не обращал внимания, вдруг засверкало само собой и было им отлично проведено. И в ту минуту, когда это ему удалось, его маленький наставник, гнездящийся в мозгу, шепнул ему: «Тебе никогда больше не удастся так хорошо сыграть это место». На протяжении всего стектакля роль развертывалась с такой широтой, что зрители млели от удовольствия, за исключением разве нескольких прирожденных оппозиционеров, которые, однако, вынуждены были признать, что «без «него» и спектакля бы не было».
В разгар этого неожиданно расцветшего вечернего представления, во время второго антракта, наш актер пригласил свою партнершу поужинать с ним после спектакля. Ничто не доставит ей большего удовольствия, ответила она. Но, вернувшись к себе в уборную, она нашла там телефонограмму, смысл которой, коротко говоря, сводился к тому, что в ее профессиональных интересах выгоднее поужинать сегодня в другом месте: у одного кинопродюсера родилась «интересная идейка»…
Итак, к концу последнего акта хорошее настроение нашего актера было смыто потоком ее извинений. Она не может идти с ним ужинать, хотя и не открывает ему истинную причину своего отказа, чтобы не ранить его самолюбия. Она придумывает некое таинственное недомогание — объяснение, которое ранит его еще больше.
К счастью, однако, к нему зашел после спектакля посетитель — выдающийся режиссер одного из наших двух театров, которые мы за отсутствием подлинного «Национального театра» зовем этим именем. Хорошо известный своим преданным отношением к классике, он высказал предположение, что нашего друга, может быть, привлечет возможность сыграть Мальволио в «Двенадцатой ночи». Сам режиссер был человек, внушающий доверие, и предложенное им толкование образа Мальволио, основанное на столь знакомом всем облике этого популярного героя, в принципе должно было заинтересовать каждого. Но не так-то легко уловить в свои сети актера, имя которого надежно застраховано световой рекламой. Он оттягивает ответ, ссылаясь на то, что никогда не видел этой пьесы на сцене и не перечитывал ее с тех пор, как еще в школе играл камеристку Оливии Марию. Но он непременно прочтет ее завтра и позвонит по телефону в понедельник, в крайнем случае во вторник утром.
Обида, нанесенная актеру его партнершей, была к этому времени уже забыта. С самодовольным чувством вышел он из своего автомобиля и поднялся по ступеням Кембл-клуба [48], где он бывает лишь изредка, хотя давно уже состоит его членом. Развешанные в этом клубе картины Зофани [49], которыми все так восхищаются, угнетают его своим неправдоподобием и чопорностью портретов, напоминающих не столько изображенных на них актеров, сколько людей, старающихся быть похожими на актеров. Когда он разглядывает картины в клубе, ему больше всего нравятся работы менее значительных художников, например Клинта, который изображает театральный мир таким, каким он его видит, во всей текучести его движения. Актер приехал в Кембл-клуб вспомнив, что был приглашен на званый обед, устраиваемый в гостиной Сары Сиддонс [50]. Он почти забыл о приглашении, но в эту минуту оно кажется ему весьма своевременным.