Его встретили тепло, и в этом смешанном обществе адвокатов и врачей он заметил одного из своих коллег, бородатого рыцаря театра. Милейший сэр Хьюберт просто захлебывался от сознания собственного авторитета и сладости своих манер. Наш приятель хотел увильнуть от всяких профессионально-цеховых разговоров, но в обществе сэра Хьюберта это обычно не удается; раздувая не столько интерес, сколько голое любопытство, сэр Хьюберт утверждал, будто все горят желанием узнать, что намерен делать наш преуспевающий герой экрана и ведущий актер театра на Шефтсбери-авеню по окончании своего пребывания в этом городе, если оно вообще когда-либо закончится.
Все это произвело на нашего актера леденящее впечатление, так как он с истинно профессиональной неприязнью относился ко всяким публичным разговорам о своих дальнейших планах. Однако нельзя терять удобный случай, и он запускает пробный шар:
— Вы можете смеяться до потери сознания, дружище, но что вы скажете, если увидите меня в роли Мальволио?
Курьезно-вопросительная пауза.
Затем следуют разъяснения, и, наконец, сэр Хьюберт, выждав момент, изрекает окончательное заключение:
— Интересно! Очень! Вы в самом деле будете играть Мальволио?
— Не знаю еще. Поэтому я вас и спрашиваю.
— О! Страшно интересно! Я приду на премьеру.
Сладостный шепот одобрения исходит от группы джентльменов, из коих не все в состоянии припомнить, в какой именно пьесе фигурирует Мальволио.
Ободренный, но поистине скромный и даже робкий, когда он чувствует себя в непривычной обстановке, актер говорит: «Ведь я уже не новичок в том, что касается Эвонского Барда или Шекспировского канона — называйте это как хотите…»
Сэр Хьюберт медленно переводит дыхание, и трудно сказать, облегчает он этим душу или пищеварение.
— Да, да,— говорит он, и голос его гудит сильнее обычного. — Да, да. Старик умеет добраться до каждого из нас.
***
В бистро неподалеку от бульвара Клиши наш юный химик-неудачник занят разговором с другим актером, человеком, сама внешность которого уже обеспечивает ему время от времени участие в киносъемках и возможность заработка. Лицо у него необычное, усталое, изрезанное глубокими морщинами. Весь свой рабочий день он провел на студии, где и встретился со своим юным собеседником. Он сказал, что у него был разговор с одним режиссером, представителем нового театрального движения, известного под названием «Народный театр», человеком энергичным и умным [51]. Это популярный актер, хороший организатор и прирожденный руководитель. Один из молодых участников его труппы серьезно заболел, и ему требуется срочная замена. Юному актеру-химику не мешает попросить позволения показаться.
— Чего ради? У них там наверняка сотни таких, как я, если он уже не нашел кого-нибудь!
— Никогда не мешает попытаться. Я думаю, у него выйдет что-нибудь с этим театром. Он умеет действовать на воображение публики, и, во всяком случае, он собрал очень хороших актеров. А для вас самое необходимое — это поработать в хорошей труппе с режиссером, который умеет зажечь. И лучше всего поработать в такой труппе, как эта, в деле, в которое, вложена идея.
Однако молодой трагик продолжает капризничать.
— Это не слишком новая идея — нести классику в массы. Что тут такого?
— Может быть, она и не очень новая, однако за последние тридцать лет редко кому удавалось ее осуществить.
— Вам серьезно нравится вся эта чепуха, все эти позы и хвастливая бравада?
— Хотите знать, люблю ли я все это? Когда оно плохо сделано, то, конечно, не люблю. Но когда это сделано хорошо!.. Если вы меня спросите, получаю ли я настоящее удовольствие от Корнеля и Расина или от наших пресных переводов Шекспира, я отвечу вам: «Нет!» С моей точки зрения, после греков вообще не было настоящей трагедии, но это объясняется историческими причинами, а не потому, что с тех пор не было хороших писателей. Эти же, даже если они и не создали настоящих трагедий, писали пьесы, которые все еще живут и до сих пор не потеряли силы сценического воздействия на зрителей; да к тому же они предоставляют актерам замечательные партии, поразительные возможности.
— Да, но надо обладать известной долей каботинства, чтобы управиться с такой ролью. А я ненавижу это!
— Называйте это каботинствоы, если хотите. А вот когда я вспоминаю знаменитый вопль Муне-Сюлли [52] в «Эдипе», мне приходит на ум Микеланджело, лежащий на высоком помосте под потолком Сикстинской капеллы и расписывающий фигуру Адама, огромную фигуру, которая с земли кажется чуть ли не миниатюрным изображением человека. Актер должен сделать нечто аналогичное, если хочет сыграть Эдипа или Короля Лира. В законченной работе не должно быть видно, где стоял помост, не должно оставаться следов ни длившейся годами подготовки, ни пролитых слез, ни потраченных усилий. В законченном спектакле один человек должен воплотить в себе весь род человеческий.