Другое предварительное условие, которое должно быть обязательно для актера, либо режиссера, либо для них обоих, — это хотя бы общее знакомство с современным состоянием науки о Шекспире. В печати появляется все больше и больше книг о Шекспире, и нет никаких признаков, что этот поток уменьшится, особенно в наше время, когда театры ставят и играют Шекспира чаще, чем когда бы то ни было к прошлом.
Неделю назад или около того профессор Довер Уилсон в лекции, прочитанной в Стратфорде, отметил, что сейчас актеры и литературоведы, может быть впервые, совместно работают над Шекспиром. Это не значит, конечно, что те или иные ученые по выбору режиссера и актеров приглашаются посидеть вместе с ними и театре в период начальных репетиций и проконсультировать постановочный план спектакля. Хотя это и было бы как будто наилучшим решением вопроса о постановке, однако по понятным для всех причинам oсуществить его на практике весьма трудно, и я лично очень сомневаюсь, получилось ли бы из этого что-нибудь путное. Лишь очень немногие ученые при всем их желании способны непредвзято взглянуть на то, как их теории претворяются в театре. Я не думаю, что буду несправедлив, упрекнув наших шекспироведов в том, что их теории строятся на основе отдельных строк, выхваченных из контекста. Этим же, разумеется, грешат и актеры: многие из них начинают работать над ролью, руководствуясь только собственным чувством, возникшим у них при чтении тех или иных отдельных строк. Однако в любой шекспировской роли, даже самой маленькой, можно найти сколько угодно мыслей и указаний, если только внимательно вчитываться в нее. И здесь для актера, как и для ученого золотым правилом должен быть вопрос: а что говорит контекст? Когда я ставлю спектакль, я всегда прошу актеров, чтобы они сами нашли для себя ответ на вопрос: почему данное действующее лицо вообще введено в пьесу, зачем оно понадобилось автору? Сделав этот первый шаг, легко будет понять роль и в ее общей связи. Но, как ни странно, очень многих актеров трудно заставить задуматься над этим.
Таково уж свойство актерской натуры — воображать, что с момента появлении актера на сцене все действие пьесы сосредоточивается только на нем и все взгляды устремлены лишь на него. Это не совсем плохо, поскольку актерское самомнение, порождающее такую точку зрения, зачастую придает силу и жизненность роли, которая иначе могла бы оказаться затушеванной. Однако все же подобное высокомерие весьма опасно.
Можно указать в истории театра очень интересный пример, когда одна великая актриса дала свою собственную, произвольную трактовку роли и завоевала ни с чем не сравнимый успех у рецензентов. Я имею в виду леди Макбет в исполнении миссис Сиддонс. Это всего лишь мое собственное предположение, но мне кажется, что оно основано на записи, которую я впервые обнаружил в издании этой пьесы в «Furness Variorum» [17]. Кстати сказать, я всегда пользуюсь им, готовясь к какой-нибудь роли и в период репетиций. Из этого издания, а также из более поздних я выбираю для себя тот текст, который, по-моему, наиболее ясен в театральном смысле и ближе всего подходит к моей концепции пьесы в целом. Если это кого-нибудь шокирует, то позвольте напомнить, что так же, как нет и никогда не будет канонической трактовки роли, нет и не будет канонического текста пьесы.
Я на минуту отвлекся от своей темы, но мне хочется, чтобы вы вспомнили теорию, поддержанную как издателем «New Temple Shakespeare» Роем Ридли [18], так и сэром Льюисом Кэссоном [19] и которую я впервые нашел в издании «Variorum».
Дело в следующем: если леди Макбет проявит признаки помешательства прежде, чем покинет подмостки в финале сцены пира, после которой, как вы знаете, она появляется уже в полубреду, то тем самым будет снижен пафос этой последней сцены.
Ридли считает, и, по-моему, он прав, что, хотя в роли и есть строки, намекающие на близкое сумасшествие, например:
Победе грош цена,
Коль не дает вам радости она.
Милей судьбой с убитым поменяться,
Чем страхами, убив его, терзаться, —
в ней нет ни одной строки, которая прямо указывала бы на это и которую нельзя было бы истолковать в ином смысле. Только что приведенные строки можно в конце концов отлично оправдать характером алчной, честолюбивой женщины, ни в чем не находящей удовлетворения. В Галерее Тета в Лондоне, в замечательной коллекции театральных рисунков, предоставленной клубом Гаррика [20], есть картина Зофани, изображающая Гаррика и миссис Причард [21] в тот момент, когда леди Макбет говорит: «Дай мне кинжал». А в клубе Гаррика (не знаю, выставлена ли эта картина у Тета) есть и другой портрет миссис Причард, которая, как вы знаете, больше всего прославилась именно исполнением роли леди Макбет. Я очень часто рассматривал эту картину, висящую против излюбленного мною уголка в кафе клуба. На обоих портретах изображено совершенно безжалостное лицо, лишенное какой-либо черточки чувствительности и одухотворенности, которые вы увидите на любом портрете миссис Сиддонс. Судя по тому, что я читал про исполнение миссис Причард, я убежден, что оно полностью соответствует концепции Ридли и что именно ее великая преемница впервые ввела то, что мы называем «современной леди Макбет», то есть леди Макбет, проявляющей первые признаки слабости в ту минуту, когда она поняла, что ее супруг замышляет убийство Банко. Миссис Сиддонс, как это видно из записей об ее игре, применила самый необычный и, с моей точки зрения, самый непростительный, неартистический прием в сцене пира: она позволила себе показать, что видит дух Банко и с трудом преодолевает охвативший ее ужас. Можно предполагать, что ее партнер в роли Макбета был на редкость неинтересным актером; но, будь он даже великим актером, леди Макбет все равно переключила бы все внимание на себя благодаря примененному ею необычному игровому приему. Ясно также, если вдуматься в это, что если на сцене два человека испуганы появлением призрака, то это производит меньшее впечатление, чем если бы его видел один.