Мы приходим в театр с романтическим, неопределенным, но весьма ярко окрашенным представлением об идеальной Клеопатре, которая, конечно, ничуть не похожа на шекспировскую. И это представление возникает не только в отношении женских ролей, которые, как известно, были созданы впервые мальчиками, но и в отношении некоторых главных мужских ролей. Так, про Антония по крайней мере восемь раз на протяжении пьесы говорят, что он «благороден». Однако, за исключением его великодушного обращения с Энобарбом и, возможно, еще сцены смерти, в пьесе не отмечено ни одного благородного поступка Антония. Если мы признаем его страсть к Клеопатре, то нас должна ужаснуть его женитьба «ради своего спокойствия» на Октавии, а если мы жалеем Октавию, то мы должны хуже думать о нем: ведь слова «хочу в Египет» он произносит еще до вступления в брак. Кто бы из актеров ни играл роли Антония и Клеопатры, они обязаны обеспечить себе первоклассного Энобарба, потому что именно Энобарб и «создает» благородство Антония и очарование Клеопатры в такой степени, в какой вряд ли могут сделать это оба исполнителя главных ролей.
Но если мы считаем Антония трудной ролью, то насколько же труднее — заведомо труднее — роль Макбета. Публика и в этом случае приходит в театр, охваченная напряжением и, хотя и неясным, предвкушением образа шотландского властителя-убийцы. И снова все величают Макбета благородным и доблестным, хотя на протяжении всей пьесы он не совершает ничего ни доблестного, ни благородного. Эту роль действительно можно назвать головоломной, и примечательно, что ни один актер не считал Макбета «своей» ролью, хотя общепризнано, что Гаррик и Макреди [23] были в ней очень хороши. Говоря о неопределенном, но обязательно предвкушающем яркость образа ожидании, с которым публика приходит в театр и которое обусловлено тем, что великие роли разрослись в воображении людей далеко за пределы текста, я хотел бы добавить, что большая доля ответственности за это ложится, как мне кажется, на критиков XIX века. Ведь было сказано, что Гамлет Бредли [24] «лучше шекспировского», и верно подмечено, что многие из тех, кто никогда не читал Бредли, в какой-то мере стали, сами того не подозревая, бредлианцами. Бредли был романтиком, как и многие критики XIX века, а известно, что романтики искажают факты в угоду своему воображению. Но если вы собираясь сыграть Макбета, начнете его изучать и спросите себя, как полагается каждому актеру, в чем смысл текста роли Макбета, то вы поразитесь, как мало содержится, собственно, в этом тексте того, что позволило бы вам создать величественную и устрашающую фигуру. Я не перечитывал того, что Бредли пишет о Макбете, и, быть может, несправедливо взваливаю на него главную ответственность за утверждение, будто в последнем акте Макбет становится чем-то вроде философа, но мнение, что монолог «Завтра, завтра, завтра…» представляет собой философское высказывание, весьма распространенно. Позвольте мне вам напомнить, что именно там говорится:
…Завтра, завтра, завтра, —
А дни ползут, и вот уж в книге жизни
Читаем мы последний слог и видим,
Что все вчера лишь озаряли путь
К могиле пыльной. Дотлевай, огарок!
Жизнь — это только тень, комедиант,
Паясничавший полчаса на сцене
И тут же позабытый; это повесть,
Которую пересказал дурак:
В ней много слов и страсти, нет лишь смысла.
Этот монолог имеет лишь одно-единственное значение, а именно, что жизнь лишена смысла. Если считать его философским утверждением, то только в отрицательном или нигилистическом смысле, поскольку он не что иное, как богохульство, величайшее богохульство, какое способен изречь человек.
Я вспоминаю, как незадолго до моего первого выступления в роли Макбета я провел несколько часов в обществе Льюиса Кессона, который из всех ныне живущих актеров чаще других играл и ставил Макбета. Я сказал ему, что не могу почувствовать того благородного смирения, той философской настроенности, какие, мие казалось, я должен был бы найти в роли. На это он ответил: «Вы совершенно правы, и если у вас хватит смелости сделать так, как это вам видится, и полностью в это поверить, то у вас получится замечательно». Он подчеркнул, что после того, как Макбет возвел хулу на бога, назвав его дураком, все последующее может быть понято как «ответный удар» со стороны бога, удар, повергший Макбета в величайший ужас: ведь известие о том, что Бирнамский лес пришел в движение, следует непосредственно за монологом, который я только что цитировал. Макбет умирает — если вы помните текст, — высказав пожелание, чтобы весь мир погиб вместе с ним: