…Постыл мне свет дневной.
Пусть рушится весь мир вослед за мной!
Вой, ветер! Злобствуй, буря! Бей, набат!
Смерть я в доспехах встречу, как солдат!
Что же касается его солдатской чести, то не надо забывать, что он был готов сражаться с Макдуфом, пока считал себя непобедимым; но, как только он узнает, что был «вырезан до срока ножом из чрева матери Макдуф», он заявляет: «С тобой не бьюсь».
Макбету нередко присваивают еще одно качество, утверждая, что он поэт, — качество, часто совершенно произвольно и к тому же неосновательно приписываемое многим из шекспировских героев (если бы мы сказали, что все они «поэты», это было бы вернее). Но и тут мы не находим в строках текста никаких указаний на то, что герой, сознательно или бессознательно, склонен к поэзии. Все дело в том, что Шекспир облек поэзией своих героев и вложил им в уста поэтический текст. Говорит же первый лорд в комедии «Конец — делу венец» достопамятные слова: «Ткань человеческой жизни сплетена из двух родов пряжи — хорошей и дурной».
Да и королеву в «Гамлете» можно было бы принять за поэтессу, когда она так изысканно и образно повествует о смерти Офелии. Я готов сказать, что сам Шекспир очень удивился бы утверждению Ч. Э. Монтегю [25], будто Ричард II действовал сознательно как поэт-артист (многие из тех, кто писал о нашей постановке особенно выдвигали эту теорию), несмотря на длинноты и путаную риторику, хотя и блистающие нередко подлинной поэзией. Лишь после его отречения от престола и в сцене смерти можно найти реплики, свидетельствующие о том, что Ричард сознавал себя артистом или — не сказать ли прямо? — актером. Если же вы хотите показать Ричарда сознательным артистом и в предыдущих сценах, то почему не усмотреть таких же артистических свойств у Ганта и Болингброка в сцене прощания?
Г а н т
Да будет мрачный путь твоих скитаний
Свинцовой фольгой, на которой ярче
Сверкает драгоценность возвращенья.
Б о л и н г б р о к
Увы, боюсь, — припоминать я буду
При каждом шаге, как ушел далеко
От всех сокровищ, сердцу дорогих.
О, неужели ремесло бродяги,
Как ученик, я должен постигать,
Чтоб наконец, свободу обретя,
Одним и мог бы только похвалиться:
Что я ходил в поденщиках у скорби.
Г а н т
Кто мудр, тот для себя отыщет пристань
Везде, где взор небес над ним сияет.
Учи так рассуждать свою нужду.
Нужда благоразумней всех достоинств.
Считай, что не король тебя отринул,
А ты его. Печаль гнетет сильней
Того, кто ей покорно поддается.
Считай, что ты не изгнан королем,
Но мною послан для деяний славных.
Предположи, что зачумлен здесь воздух
И ты бежишь в иной, здоровый край.
Представь, что все, чем дорожит душа,
Не там оставил ты, где жил досоле,
Но встретишь там, куда направишь путь.
Вообрази, что птицы — музыканты,
Что луг — усыпанный травою зал,
Что васильки — толпа красавиц юных,
А странствие твое — веселый танец.
Того, кто насмехается над горем,
Кому лишь бодрость светлая близка,
Не станет грызть строптивая тоска.
Б о л и н г б р о к
О! Разве, думая о льдах Кавказа,
Ты можешь руку положить в огонь?
И так далее.
Это, конечно, поэзия, и почти такая же высокая, но все же не совсем такая, как в стихах, произносимых Ричардом. С таким же успехом, однако, мы могли бы сказать, что и Бероун сознает себя артистом, хотя его реплики превосходят реплики других придворных и дворян в «Тщетных усилиях любви» лишь степенью поэтичности, но не ее характером.
Я уже упоминал как-то об одной недавно вышедшей очень интересной книге, посвященной актерскому искусству Елизаветинской эпохи*. Автор ее весьма ясно и, как мне кажется, убедительно показывает, что елизаветинские актеры, как и вся образованная часть театральной публики, были обучены искусству риторики и, может быть, располагали некой системой жестов для иллюстрации определенных эмоций. Искусство актера, утверждает он, было во многих отношениях тождественно искусству оратора.
Многие считают, как вы знаете, что мы никогда не увидим пьес Шекспира в том виде, как они были задуманы, если не вернемся к реконструкции театра «Глобус» [26]. Я хотел бы, чтобы этот опыт был осуществлен, и тогда для всех будет очевидна ограниченность тогдашний возможностей. Но, прочия книгу о Елизаветинском театре, я пришел к мысли, что вернуться к елизаветинскому театральному помещению, не пытаясь в то же время овладеть соответствующим стилем игры, имеющим весьма малое отношение к нашему современному стилю, было бы пустым жестом. Это отнюдь не приблизило бы нас к духу шекспировских пьес.