Жизненный опыт, как и статистические данные Национальной службы здравоохранения, подтверждают точку зрения Короля Лира; но, и не погружаясь в статистику, можно предположить, что значительный процент зрителей в любой «средней» аудитории (хотя каждый актер знает, что никакой средней аудитории в действительности не существует) приходит в театр с тем или другим недомоганием. Я говорю, разумеется, не о тех, кто ходит на костылях или кого вкатывают в кресле: такие инвалиды, если они решаются добраться до театра, проявляют благоговейное внимание. Я не говорю и о том несчастном, который, сидя позади вас, терзается ужасным кашлем: ему бы лучше было лежать дома в постели! И не говорю о том, кого таинственная аллергия, вызванная, быть может, запахом театральной программы, заставляет непрерывно и громоподобно чихать, хотя стоит актеру на сцене неожиданно вытащить из кармана пистолет, и бедняга немедленно перестает чихать. Я имею в виду тех, чье недомогание не более серьезно, чем неудовлетворенный аппетит, небольшое несварение желудка, чем просто дурная привычка: представьте себе бедную жертву, которая не может видеть папироску на сцене, не хватаясь судорожно за зажигалку. Я имею в виду и большинство из тех, кто, увы, видит и слышит гораздо хуже, чем им это кажется. В настоящее время, когда ведомство здравоохранения снабжает изящными очками даже тех, кто в них не нуждается, приборы для тугоухих, к сожалению, все еще считаются непривлекательным атрибутом!
Однако я рекомендую вам не спешить с выводом что все это неизлечимо. Театр сам по себе есть уже некое лекарство. Тривиальнейшая критическая предпосылка заключается в том, что публика приходит в театр не для того, чтобы думать, а для того, чтобы получить удовольствие. Это совершенно верно, но при этом надо было бы добавить (хотя и с оговоркой), что зачастую можно получить большое удовольствие и от того, что тебя заставляют думать. Даже самые простодушные зрители способны воскликнуть и нередко восклицают: «Как это верно!»
Я устал от одного словечка, слишком часто употребляемого в наши дни. Оно имеет совершенно определенный смысл, но значение, в котором его применяют, обесценило это слово и сделало его бессмысленным. То, что обычно называют «эскапистским», следовало бы назвать «целебным». Театр — это, может быть, самое сильное лекарство для преходящих недомоганий. Я не говорю уже о пьесах Ибсена или Шоу, которые врачевали не только преходящие болезни, или о пьесах Софокла и Шекспира, чьи творения столь же целебны, как целебны пища, любовь и солнечный свет. Нет, театр — это лекарство для всех случаев, ибо, пользуясь старинным театральным жаргоном, можно сказать: мы идем в театр, чтобы забыться или, как говорят в наше время, чтобы дать отдых мышцам и нервам. Это звучит несерьезно, беспомощно, даже глупо, и, однако, не нужно быть йогом, чтобы знать: ничего нельзя добиться, не расслабив мышц.
У актеров старшего поколения бытовало такое выражение: «Доктор-театр». Любой актер или актриса, которым в течение целого дня нездоровилось или которые чувствовали себя психически подавленными, усталыми, встревоженными, знают, что с той минуты, как они выходят на подмостки, тревога и нездоровье в большей или меньшей степени забываются, боль может исчезнуть, даже годы спадают с плеч. Не раз мы читали о том, как Эллен Терри [4], уже на пороге старости и почти слепая, спотыкаясь, осторожно направлялась к кулисам; но стоило ей услышать реплику «на выход», и она поднимала голову, улыбаясь, сбрасывала с плеч свои годы, словно плащ, и как бы танцуя вступала на сцену.
Сам я однажды, гастролируя в Нью-Йорке с «Макбетом», захромал настолько, что не думал добраться без помощи палки от машины до уборной и от уборной до сцены. Но ведь Макбета не сыграешь, опираясь на палочку (хотя, я думаю, может найтись на свете и такой режиссер, который сочтет весьма забавной идею показать Макбета калекой). Я вышел без палки и сравнительно благополучно передвигался вверх и вниз по неровным ступеням нашего планшета. Иногда, особенно в сцене боя, я из осторожности переносил тяжесть тела с одной ноги на другую, но в сцене смерти Макбета — в самый момент падения — я не мог «беречь себя»; я знал, что эта сцена у меня выходит удачно, и тщеславие актера победило мысль поберечь себя. Прекрасно помню, что, вернувшись за кулисы, где костюмер поджидал меня с моей палочкой, я оттолкнул его в сторону шепча: «Не надо. Я уверен, что обойдусь теперь без этого». Но обойтись я не смог. Сделав несколько шагов, я снова захромал, и мне самому трудно было потом понять, как я сумел провести последнюю спену. «Доктор-театр», хотя и сверхъестественный врач, все же ограничен в своих возможностях.