В самом деле, любопытно было бы подсчитать, если только все эти ссылки действительно верны, сколько же людей не решаются заговорить сами. Что касается меня, я скорее попрошу о чем-нибудь сам, чем стану кого-то подговаривать просить для меня: получив то, что мне хотелось, через вторые руки, я испытал бы разочарование. И есть, наконец (я не могу, увы, избежать этого нелюбимого мною слова), еще «болельщики», которые считают, что нельзя хвалить, не прибегая при этом к помощи своего рода словесного стилета. Иногда это оружие приобретает размеры настоящего палаша. Так, например, мисс Зена Дэр [13] рассказывала мне, как однажды ее остановили у артистического подъезда в Саутпорте, где до этого она много и с успехом выступала в музыкальных спектаклях, но на этот раз играла в серьезной пьесе, не собиравшей полного зала. Мисс Дэр со своей обычной сладковатой язвительностью заметила своему поклоннику, просившему у нее автограф: «Но ведь вы здесь в Саутпорте не очень цените серьезные пьесы!» И получила в ответ: «Нет, отчего же? Мы их даже боимся!»
Подслушивать замечания публики, выходящей из театра после спектакля,— любимое времяпрепровождение многих актеров, посещающих спектакли своих коллег. Помню, я смотрел по меньшей мере трижды столь памятное для всех нас возобновление «Чайки» в Новом театре. В последнем акте этой отличнейшей постановки Тригорин появляется в костюме из красноватого твида. Выходя из театра, я слышал, как одна дама с тревогой спрашивала своего спутника, который, по-видимому, пришел на спектакль лишь по ее настоянию: «Ну, дорогой, как тебе понравилось? Ты не вздрогнул, когда бедный молодой человек застрелился? Я так испугалась». Ответ был резкий и не допускающий компромиссов: «Будь я на его месте, я бы застрелил того типа в красных штанах». Иногда — впрочем, я боюсь, что теряю серьезный лекционный тон и впадаю в болтовню, — актерам даже не надо находиться в зрительном зале, чтобы слышать, о чем говорит публика. Так, в некоторых лондонских театрах актерские уборные размещены прямо над задними рядами партера или за галеркой, и оттуда слышны все разговоры. Различные комментарии, которые доносятся до слуха актера, пока он гримируется, бывают порой очень решительными, хотя, вероятно, это не мешает им быть полезными. Помню, в Стратфорде, еще до того, как к зданию в силу каких-то таинственных причин, которых я до сих пор не могу постичь, пристроили новое крыло с актерскими уборными, у прежнего артистического подъезда раз в неделю собиралось несколько молодых людей и девиц, по-видимому, специально, чтобы поболтать о театре. Не думаю, чтобы они приходили на спектакль, хотя, может быть, это так и было. Во всяком случае, после первого звонка они часто еще продолжали свой разговор. Их замечания о театре порой звучали уничтожающе. Особенно меня поражала их страсть констатировать разные несчастья. Помню, один из них сказал: «Дорогой мой, я был там в тот самый вечер, когда Флора Робсон [14] пустила петуха». Иногда случалось подслушать столь же ошеломляющие замечания как раз в ту минуту, когда, казалось бы, ты от них застрахован, то есть прямо во время спектакля. Помню, играя «Месяц в деревне» в театре Сент-Джеймс [15], я только что удобно устроился, готовясь начать свой первой диалог с Натальей Петровной и устремив на Валери Тейлор [16] взгляд, полный любви и нежности, как вдруг до меня донеслись шепотом сказанные соседу слова одной дамы в ложе: «Она мне нравится!» Я чуть не подавился собственной репликой. Мало кто из зрителей знает, что театральный зал представляет собой куда более совершенный резонатор, чем сцена с ее кулисами, проходами, люками, которые частично скрадывают даже самые громкие и чистые голоса. Многое из того, что в зале произносится шепотом, до прочих зрителей не доходит, так как одни из них сидят позади шепчущего, а у сидящих впереди внимание направлено на сцену, да и раковина человеческого уха обращена вперед. Но, как ни странно (хотя за точность своего замечания я ручаюсь), актер обычно слышит шепот и бормотанье зрителей именно в те минуты, когда он больше всего доволен собой. Мне снова хочется вспомнить случай, происшедший со мной на спектакле «Опера нищих» [17] в театре Хеймаркет [18] и так меня расстроивший, что какие-то секунды я просто был неспособен продолжать играть. Я исполнял роль Маки, у которого, если помните, отлично подан, как мы говорим, первый выход. Чуть ли не целых полчаса до его появления все действующие лица на сцене говорят и поют только о нем. К тому же режиссер придумал мне сногсшибательное появление: я выходил из шкафа, стоящего на лестничной площадке, с пистолетами в руках, перескакивал через перила прямо на прилавок лавчонки Пичема, оттуда спрыгивал на пол и с ходу включался в дуэт: «Скажи, душенька Полли». После дуэта идет короткая разговорная сценка, затем соло Маки с последующим дуэтом «Далеко за холмами» и еще один дуэт: «О, как горько расставаться», кончающийся тем, что он прыгает в окно, бросая Полли розу и поцелуй. Тут идет занавес.