Правда, он редко опаздывает по своей вине. Ведь это наступает «его час», все равно что полдень для солнца. Он пришел в эту комнату за шестьдесят минут до поднятия занавеса, а может быть, и раньше. Согласно таинственной арифметике театра (а в театре действуют лишь те, кто смыслит в арифметике), полчаса — это тридцать пять минут, четверть часа — двадцать минут.
«Ваш выход, пожалуйста» — слова, которыми не так давно заменили причудливое выражение «увертюра и начинающие», — означают, что духам осталось всего каких-нибудь пять минут, чтобы спуститься на сцену торжественным шагом или вприпрыжку, с видом взволнованным или насмешливым — смотря кто как настроен. Поскольку я описываю все с такой откровенной мелочностью, позвольте мне тут же упомянуть, что и голос мальчика, приглашающий актеров на сцену, и голос помощника режиссера, переданный по системе оповещения, должны обладать такой же тонкой модуляцией, как и голос актера. «Не слишком нетерпеливо, не слишком тревожно, ни в коем случае не заискивающе, не игриво, но и не угрюмо», — вот как должно звучать приглашение к выходу. Я спросил как-то одного из крупнейших скрипачей мира, как он достигает безупречной манеры выходить на поклон. Он, не задумываясь, ответил, что, по его мнению, «вежливая благосклонность» — как раз то, что в таких случаях нужно. Я думаю, что для больших музыкантов это правильно. Я видел актеров, которые пытались поступать так же, но у них ничего не выходило; сразу же чувствовалась либо трагическая замедленность, либо комедийная развязность. Сольный выход актера на поклон — это подпись, поставить которую столь же трудно, как подписать важное письмо. Здесь нужно тончайшее и в то же время полное слияние непосредственности и целеустремленности. Целеустремленность — это искусство, непосредственность — ремесло. Это столь же деликатная и сложная задача, как сама актерская игра. Когда она решена, она кажется легкой.
Наш актер-дух уже почти готов к выходу. Надобности еще раз просмотреть текст роли у него нет, да и времени на это тоже нет. В течение дня он, наверное, не раз вспоминал и продумывал самые трудные места своей роли. Он отдыхал, быть может, и спал после обеда — непременный залог долголетия для тех, чья жизнь начинается с вечера. За час, предшествующий поднятию занавеса, он уже раза два покидал свой туалетный стол, но в последние пять минут зеркало снова и снова манит его к себе. Лицо, глядевшее на него оттуда час назад, уже тогда утратило черты человека, только что пришедшего с улицы или из ресторана, а после первых прикосновений гримировального карандаша оно стало вообще безликим, нейтральным, расплывчатым, как план, нарисованный на носовом платке. Но вот постепенно мышцы лица становятся более определенными. Глубокая морщина, запавшая между бровей, придает глазам чужое, почти враждебное выражение, как если бы лицо в зеркале спрашивало: «Кто ты? Чего ты от меня хочешь?»
Карандашом или растушевкой актер накладывает последний, самый характерный штрих, вероятно подводит глаза, так как глаза, как говорят, — это виза на паспорте.
За спиной актера, где-то по краям зеркала, скользит тень его костюмера или, если мы находимся на континенте, костюмерши. Он (или она) почти безмолвно появляется на поверхности зеркала и исчезает. Как и все хорошие актеры, хорошие костюмеры умеют целиком отрешаться от себя: они стряхивают с себя свою индивидуальность, как капли дождя со шляпы. Они знают, когда им можно разговаривать, когда нельзя, знают, когда они нужны и когда им надо исчезнуть. Я был бы рад сказать, что они никогда ничего не забывают; вернее, они редко что забывают. Но уж если это случается, то для них это означает, что спектакль прошел плохо. Хороший дух-помощник ценится на вес золота. Ну, а если он не хорош, то, будь он даже не совсем плох, ему лучше уйти из театра. Его отношения с актером похожи на долгое и рискованное сватовство, когда доверие постоянно смешано со страхом.