И прежде всего учение Станиславского, его идеи, проникшие в Европу и Америку, где они нашли наилучшее воплощение в работе «Груп-Тиэтр» в 20—30-х годах, влияние которого в свою очередь проявилось в возникновении такого течения современного американского театра, как «поэтический реализм» (это влияние и сейчас продолжает действовать в работе Элии Казана и его Нью-йоркской студии актера). Невозможно проследить все пути, по каким прямо или косвенно распространялось влияние великого русского режиссера и его уроков актерам Московского Художественного театра. Его учение пересекало одну границу за другой, эхом отдаваясь от берега к берегу. Во Франции, например, оно завладело воображением молодого Жака Копо. Копо впитал его, применил к своим задачам и в свою очередь ознакомил с ним Мишеля Сен-Дени — прекрасного режиссера, талантливого художника и замечательного человека, который, создав еще до войны Лондонскую театральную студию, а после войны Олдвикскую школу и театр Янг Вик, тем самым положил начало первым школам актерского мастерства — правдивого, исполненного воображения, стремящегося к совершенству. Это благодаря Сен-Дени, а следовательно, благодаря Копо, Дюллену и Станиславскому в творчество многих наших актеров, актрис, художников театра, режиссеров и драматургов были заложены семена всего лучшего, что есть в нашем театре сегодня и еще появится завтра.
Это надо запомнить. История театра расскажет нам, что Мишель Сен-Дени покинул Англию в 1952 году, чтобы вернуться во Францию; но также уверен я и в том, что историки расскажут, как, приехав в Страсбург, он подготовил новую французскую труппу для нового театра, вписав, таким образом, еще одну прекрасную страницу в историю сценического искусства. Но, увы, она принадлежит уже не нашему английскому театру, и предшествующая глава — «Мишель Сен-Дени в Англии» — может оказаться незаконченной, хотя, несомненно, и в ней есть свои славные страницы. Конечно найдутся люди, которые не захотят понять того, что Сен-Дени покинул нашу страну не по своей воле. А может быть, им это и вообще безразлично; во всяком случае, с течением времени оно так и будет. Вы, наверное, заметили, что я говорю сейчас довольно раздраженно. Но на это есть свои основания и оправдания. Я хочу подчеркнуть, что вся эта история с Сен-Дени произошла из-за непредусмотрительности некоторых тогдашних руководителей и режиссера Олд Вик, непредусмотрительности, граничащей с глупостью, ибо поистине глупо в делах искусства торопить уход тех, кто по-настоящему в нем велик. И если я говорю об этом, то лишь потому, что здесь перед нами красноречивейший пример того, как наш театр — эти обворожительно-опасные джунгли — может вдруг заартачиться и в конце концов изгнать из своей среды художника, которого он считает не то слишком требовательным, не то слишком оригинальным, не то чересчур бескомпромиссным. Так же показательно (и не только для нашего театра, но и для многих других), что Пол, Гренвилл-Баркер, Аппиа и Крэг — все они в большей или в меньшей степени отошли от работы в театре, недовольные тем, каким он был в их времена. И действительно, их теории далеко опережали существовавшую тогда театральную традицию, и они были подлинными революцонерами, хотя и лишенными возможности совершить революцию.
Когда мы оглядываемся назад, мы склонны думать, что большинство великих художников пользовались успехом при жизни. Но это не всегда так. Стендаль, например, обладавший разносторонними дарованиями и про которого вряд ли можно сказать, что он прожил жизнь неудачника в широком смысле этого слова, — Стендаль предсказал, что все им написанное будет понято и по-настоящему оценено лишь много лет спустя после его смерти. Для большей убедительности он даже назвал несколько дат. И все это подтвердилось. В 1912 году Уильям Пол, на которого многие смотрели как на чудаковатого любителя, уговорил одну молодую женщину, модистку из магазина на Болд-Стрит, принять участие в спектакле «Троил и Крессида», поставленном им в елизаветинском стиле, но трактованном на свой особый манер. Джордж Мур [1] и еще один-два рецензента восторженно отозвались как о самой постановке, так и об игре молодой женщины. И юная модистка решила не возвращаться больше в свою мастерскую. Она взяла от Пола все, что могла взять, усвоила его теорию сценической речи. Эдит Эванс и сейчас еще с признательностью говорит о том, насколько она обязана человеку, которого иные называли чудаком-любителем. Немногие из тысяч зрителей, видевших эту актрису, для которой Джеймс Брайди специально написал свою «Дафну Лауреолу», понимают, что чарующую силу ее в этом спектакле составляла именно ее магия владения словом, проникновение в него, умение обращаться с ним. Мы говорим об индивидуальности, обаянии этой актрисы, об ее удивительном чувстве красоты; всем этим она обладает в избытке и настолько покоряет зрителей, что они не вдаются в анализ: все у нее получается именно так, как надо. Ну а анализ? Он не входит в обязанности публики и ничего не прибавляет к получаемому удовольствию.