Уговоры не помогают: «Но, Аякс, ведь это же господин Лафатер!»
А упрямый пес знай себе рычит. По-прежнему не доверяет. Его не убеждают уговоры хозяев. А они не верят ему. Вот так все просто. Между тем в Энслине просыпается неуверенность.
Пес это чувствует и начинает злобно лаять. Он скалит на Энслина свои клыки.
Они смотрят друг другу в глаза.
Ну, давай же! Выговорись, думает Энслин.
В конце концов пса запирают в наказание.
«Даже не пойму, что с ним, — извиняется хозяйка, в то время как ее муж что есть силы тащит собаку прочь. — Обычно он совсем другой».
«Ну что вы, добрая женщина. Ничего страшного. Бедное создание», — снисходительно отвечает Энслин, усмехаясь вслед псу, к которому он вдруг проникается горячей симпатией.
Полная напряжения сцена — сейчас его разоблачат, мы затаили дыхание! Но разоблачение все же не происходит…
После завтрака последовало то, о чем доцент минувшим вечером упоминал как о «маленьком сюрпризе».
— Борис, не хотел бы ты что-нибудь сыграть нашему гостю?
Мальчик, наверное, лет десяти или одиннадцати, склонил голову. Из-под темной копны волос он смотрел вверх, на меня — в этот краткий миг мы поняли друг друга, мы были единственными, кто знал, что здесь происходит. Вздохнув, Борис вышел и со вздохом же вернулся в комнату со своей виолончелью.
Пока я внимал этому небольшому домашнему концерту, мать мальчика притопывала мыском ноги, кивала или незаметно покачивала головой в такт звучавшей музыке. Отец же тем временем поглядывал на меня.
Я сидел, утонув в кресле, вооруженный приветливой, кривой улыбочкой. Пока мальчик усердно играл, мне вдруг вспомнился один эпизод на тему «Воспитание детей» из Гесснеровской биографии Лафатера, который я также хотел использовать в сценарии фильма.
Однажды Лафатер пробрался в детскую, опрокинул там перечницу, расшвырял песок и чай, выдвинул ящики, набил их смятой бумагой, разбросал по столу грязные чулки, наполнил чашки клейстером — и, завершив свое непотребство, с довольным видом оглядел картину содеянного и большими корявыми буквами вывел на черной шиферной доске: БЕСПОРЯДОК.
А потом спрятался в углу.
Ничего не подозревавшие дети вошли в комнату — в ужасе всплеснули они маленькими ручками, воздев их над кудрявыми головками. Лафатер же торчал в темном углу и, ликуя, любовался плодами своих педагогических трудов.
Эпизод маленький, но немаловажный.
Литературный утренник начинался в 11.00 в Барочном зале замка, неподалеку от Штутгарта; проходил он под пышным девизом «Поэт в диалоге». Зал постепенно заполнялся людьми. Толстенькие ангелочки на голубом небосводе потолка щедро забрасывали место действия розами.
Беседой руководила молоденькая редакторша с радио, фрау доктор Гейстер.
В маленькой соседней комнате она вкратце объяснила нам — моему компаньону и мне — общие правила игры: каждый из нас должен был зачитать текст, потом обсудить его с ней. Отбор авторов проводился по принципу контраста, в связи с чем организаторы рассчитывали на жаркую дискуссию.
— Вы не против, если я на минутку оставлю вас одних? — осторожно спросила ведущая; ей еще нужно было позаботиться о технике. При этом она посмотрела на нас так, будто мы два боксера, готовые ринуться друг на друга, стоит лишь остаться без присмотра.
Однако мы мирно допили свой кофе и даже разделили апельсин, после чего еще раз тихо просмотрели свои тексты. Моего компаньона интересовал вопрос, будет ли нам возмещена полная стоимость билетов первого класса. Но этого не знал и я.
На чтении же выяснилось, что мой собеседник на самом деле был герметиком.
Я обалдел. Сейчас, на трибуне, создавалось впечатление, что этот человек просто не в состоянии связать двух слов. Стихотворение, как модераторша перед этим призналась публике, «вечно на грани немоты». В последующих стихах, соответственно, также шла речь о поэте, не сочинявшем стихи. Тема, судя по всему, была весьма актуальной и явно продаваемой. Один из текстов назывался «Прибой IV» и гласил примерно следующее:
— Гренландские заросли в спешке. Тишина. Сильная рябь, резеда. Большое и голубое растет над равниной на.
Хитрость этого и других стихотворений заключалась в том, что из всех своих текстов творец с позором изгнал букву «М»! Маньяк, мать, мармелад и прочие подобные слова следовало либо писать по-другому, либо обходить вовсе. Мне это понравилось! Да и поэт, этот неприметный фокусник, тоже мне нравился. Ведь только что совершенно нормально болтали — а теперь это.
Герметик позволил фрау доктор Гейстер расшифровать тексты для публики. При этом, тяжело приподняв голову и напряженно сузив веки, он внимательно, глядя поверх аудитории, разглядывал дальнюю стену зала. За всем этим, как нам теперь объяснили, стояла «теория упущенных слов». К сожалению, оставалось неясным, что именно все это должно означать, и прежде всего, почему поэт пренебрег именно буквой «М». Услышав этот вопрос, он невольно вздрогнул, будто, задав его, фрау доктор Гейстер затронула очень, очень больную тему. Заметив это, она оставила «М» в покое и стала пытать его дальше. А вот что словосочетание «над равниной на», как я с самого начала и предполагал, в той или иной степени подразумевает «равнину дна», он подтвердил безоговорочно.
Публика внимательно следила за всем, что происходило на подиуме. Пока мы поочередно вмешивались в выводы фрау доктор Гейстер (герметик в основном делал это безмолвно, согласно кивая или же решительно мотая головой), головы зрителей внизу поворачивались то влево, то вправо, как на теннисном матче. В общем же публика сохраняла видимое спокойствие.
В пылу дискуссии я чуть было не забыл о собственной миссии, однако затем, как обычно, внес-таки свою лепту. Само собой, меня особо расшифровывать не пришлось.
Под конец мой герметичный собеседник, взиравший на меня, пока я читал, с безмерным недоумением, вдруг абсолютно непредвиденно взорвался неистовыми аплодисментами. (В одном только месте, а именно на фразе «Эскимоса кимоно из меха все равно», он вдруг встрепенулся и что-то записал.)
Снаружи стоял непременный столик для книг. Посетители других залов также заполнили просторное светлое фойе.
Надписывая своих «Кочевников», я заметил молодую семью. Мужчина то и дело склонялся и грозно покачивал кудрявой головой над пристегнутым к сиденью спортивного автомобильчика ребенком, который всякий раз после столь злодейского нападения отшатывался в сторону и выпрямлялся по струнке, будто желая разорвать «оковы» ремней детской машинки.
Молодая женщина заметила, что я уже какое-то время наблюдаю за нелепым занятием ее супруга, и виновато улыбнулась.
Я тоже улыбнулся. И вдруг поймал ее взгляд. Впился в него мертвой хваткой, потому что мне так захотелось. Мое напряжение излучало магнитное поле, из которого ее взгляд ускользнуть уже не мог.
Я держал его — спокойное, опасное мерцание — и ронял в ее глаза яд, отраву неожиданно взыгравшей страсти.
Она раздраженно отвернулась, но затем, словно под гипнозом, вновь глянула на меня. Семейная идиллия переживает неожиданный подъем, со стороны едва заметный; женщина еще плотнее прижимается к мужу, — с чего бы это, ему не понять. Она тянет его прочь. Пытается спасти утраченное. Эта демонстративная капитуляция, конечно же, предназначается вовсе не мужу — на самом деле она обращена ко мне. Тем самым женщина хотела мне что-то доказать. Мне же стало ясно одно: я стою на пороге и могу переступить его. Когда только пожелаю…
Но я не желал. Я отпустил дверь, позволив ей медленно закрыться, отпустил молодую женщину с ее мужем и всеми сомнениями — и вернулся к своему занятию, бодро надписав не ту книгу не тем именем.
Такому в значительной степени физиогномическому феномену как «любовь с первого взгляда» Лафатер, насколько я знаю, ни разу не дал серьезной оценки, не изучал его всерьез. Так что если я снова напишу роман, в нем данное явление — теперь это для меня бесспорно — должно наличествовать обязательно. Эта книга не превратится в заурядный выплеск писательского лепета — она осветит заповедные глубины людских душ. Материала и опыта я набрался в избытке. И название успел придумать: «Мемуары монстра».