Мрак в комнате усилился. Огонь вспыхивал и гас, бросая умирающие отблески на красно-белые стены.
– Мы все еще должны играть «Ромео и Джульетту» для Константов и Сэдлеров? – спросил я. – Нет, конечно?
– Это частное представление, на него не распространяются указы городских властей, – сказал Бербедж. – Мы еще не знаем, можем ли по-прежнему играть пьесу в доме Ферна. Вильям и я засвидетельствуем завтра наше почтение вдове. В зависимости от того, что она скажет, мы можем очень скоро покинуть Оксфорд – или задержаться еще на несколько дней.
– Тогда мы должны поехать в Глостер, – сказал я.
Уже произнося это, я почувствовал, что кровь приливает к моему лицу. Зачем я говорил это? Только чтобы заполнить паузу.
– Да, можно поехать в Глостер – или Вустер – или Лестер. Какая разница?
На этом Дик Бербедж аккуратно поставил свой стакан на пол, поднялся и вышел из комнаты. Он был пьян и сердит, но сдерживался. Шекспир не сделал попытки остановить его. Снова воцарилось молчание. Я спрашивал себя, как скоро мне самому можно будет удалиться. Но это было не так-то просто.
Шекспир жестом пригласил меня занять свободный стул у огня, потом спросил:
– Почему ты сказал Глостер?
– Понятия не имею. Это было первое, что пришло мне в голову.
– И почему ты заявил, что Хью Ферна убили? И не говори, что об этом ты тоже понятия не имеешь.
Что ж, раз уж именно поэтому в первую очередь я и пришел к Шекспиру, не было оснований отмалчиваться. Запинаясь, я поведал ему о заключениях, которые я уже привел, хотя, произнесенные вслух, они звучали еще менее убедительно. Я не понимал, зачем доктору Ферну вдруг накладывать на себя руки, я был одним из последних, с кем он говорил, и он ничем не выдал того, что собирается сделать, и так далее.
– Очень хорошо, – сказал Шекспир. – И ты думаешь, что можешь проникнуть в сердце другого человека и судить о его намерениях, если он решил не выдавать их?
– Этого я не говорил. Это больше вопрос здравого смысла.
– Здравый смысл говорит, что, если человек умирает насильственной смертью в запертой изнутри комнате и нет никаких признаков – или возможностей – вмешательства другого, отсюда непременно следует, что этот человек учинил насилие сам над собой, особенно если орудие для этого так просто в обращении.
– Думаю, так.
– Мне эта идея нравится еще меньше, чем тебе, Ник. Покончить с собой – ужасный исход, это смертный грех. Может, это все-таки был несчастный случай.
Это выглядело еще менее правдоподобным, но я промолчал.
– Хью Ферн был моим старым другом. Завтра я должен утешить его жену. Хью и я провели вместе детство.
– Знаю, – сказал я. – Вы вместе браконьерствовали.
– Кто сказал тебе это? Он? – спросил Шекспир.
Я уже готов был сказать: нет, это ты сказал мне, но вместо этого пожал плечами и ответил:
– Я так слышал.
– Не верь всему, что слышишь. Или даже тому, что видишь. Не спеши делать выводы из того, свидетелем чему ты стал сегодня днем. Не торопись с заключением об убийстве – и о других вещах.
Шекспир взглянул на меня со своего стула по другую сторону дремлющего очага, а затем поднял стакан.
О других вещах.
Хотел ли он этим намекнуть на собственное поспешное появление во дворе таверны вместе с Джейн Давенант? Я вспомнил, как она помогла ему облачиться в костюм монаха, одернула его поверх рубашки, что уже была на нем надета, – довольно легкого одеяния для пасмурного, дождливого дня. Я припомнил, что ранее, во время перерыва, видел, как Джек Давенант угрюмо бродит по «Золотому кресту». Может, хозяин «Таверны» горевал не о торговле, в которой терпел убытки из-за своего конкурента. Может, он горевал по совсем иной утрате. Может, он искал свою жену, которая в это самое время была где-то в другом месте, а может…
За одной мыслью пришла другая. Мой взгляд быстро перелетал в темноте с предмета на предмет в поисках кровати в комнате Шекспира. Это была довольно просторная кровать – но ведь это, вероятно, было лучшее помещение в «Таверне», как раз подходившее прославленному постояльцу. Потом я почувствовал смущение, поймав взгляд Шекспира, смотревшего на меня в то время, пока я оглядывал комнату. Если мне было холодно, когда я вошел сюда, то сейчас возле угасающего огня мне стало жарко.
Мне и в голову не приходило спросить у Шекспира что-нибудь прямо. Или, вернее, приходило, но я тут же прогнал эту мысль. Я помнил, что Хью Ферн говорил мне о способности Шекспира обижаться. Он мог быть терпелив и легок в общении, но у всех есть свои пределы. Мне стало еще жарче. К счастью, Шекспир сменил тему. Может, ему тоже было неловко.