— Разденется… Пари! — сказал актер.
— Не разденется, — засмеялся желтый и лысый.
Бровкин подсыпал еще золота.
— Все твое. Смотри, дура.
Она взял Машу за руку, в которую она прятала лицо, и потащил к деньгам. Она стала остервенело вырывать руку.
— Тридцать пять рублей, — сосчитал актер. — Заработок, относительно, недурен.
Она насторожилась.
— Обманете… Вы известные обманщики.
Все расхохотались.
— Ну вас к Богу. Пустите.
Бровкин собрал деньги в горсть.
— Держи.
— А что снять-то?
Она смотрела на него, откачнувшись верхнею частью туловища назад. Ее губы и глаза выжидающе и лукаво улыбались.
— Все.
— Ишь вы какие! Как же! Я, небось, девушка.
Подумав и посмотрев в сторону и на потолок, она сказала:
— Прибавьте.
И опустила низко голову.
— Бита! — крикнул желтому господину актер.
— Нипочем не разденется, — ответил тот уверенно. — Или разденется, да не совсем, а так… только пококетничает. Нет, батенька, тут инстинкт. Натурщица, курсистка, актриса, те разденутся, а эта — нет.
Он спокойно выпил содовой и закурил.
— Всякая разденется. Пари. На сколько? — кричал актер.
Они хлопнули по рукам на десять рублей. Бровкин рылся в портмоне.
— Получи еще.
Маша вопросительно посмотрела на Прозоровского. Он сделал движение, приказывающее раздеться.
— Вы обманете, — сказала она Бровкину, смеясь, и вдруг все ее лицо зарделось.
— Разденется, — сказали несколько голосов уверенно.
Желтый господин отрицательно качал головою. Ивану Андреевичу тоже казалось, что она не разденется.
Из соседней комнаты показался Сергей Павлович, который отлеживался после припадка в спальне. Он изумленно смотрел на происходящее.
— Давайте деньги, — сказала Маша грубо.
Она зажала их в кулак и так, с зажатыми в кулаке деньгами, стала порывисто расстегивать крючки лифа. Лицо ее было красно. Глаза она крепко зажмурила и верхнюю губу прикусила. Нижняя была натянута и дрожала.
— Не разденется, — уверенно протянул желтый и лысый.
— Молчать! — приказал Бровкин.
Она вдруг приостановилась и, запахивая расстегнутый лиф, спросила:
— А можно вперед отнести деньги в сундук?
В глазах ее была боязнь, что они не согласятся.
— Коли не обманешь, можно, — сказал Бровкин.
Она, вспыхнув еще больше, убежала.
— Пропали денежки! — засмеялся желтый господин.
Поднялись шум и спор.
— Что такое? Зачем? — возмущался Сергей Павлович. — Она обязательно разденется. Что тут такого? Вот если не разденется, это я понимаю. Всякая женщина, если ей нужны деньги, разденется. Только это подло. И ребенок разденется. Только это подло. Гнусность, гадость! Черт! Кто это придумал? Что хотят эти господа доказать, кроме собственного разврата? Сладострастники! Черт!
— Не забегай, брат, вперед, — угрюмо сказал Бровкин. — Дело само себя окажет.
— Да если она не разденется, я готов черт знает что… Я готов на ней жениться! — крикнул неожиданно Сергей Павлович.
Раздался взрыв хохота.
— Ага, брат! — пискнул Кротов. — Только она все-таки что-то не идет.
Кто-то выглянул в переднюю.
— Да она тут стоит.
— Маша! — крикнул строго Прозоровский.
Она появилась в дверях.
— Ну! — сказал Прозоровский. — Что же?
Глаза его неприятно вылезали из орбит.
— А вы прибавьте еще.
Все засмеялись от неожиданности.
Она стояла, ощупывая рукою косяк двери.
— Я говорил вам! — крикнул желтый господин.
— Ну, уж это, голубушка, дудки! — сказал актер. — Это, моя прелесть, нечестно.
— Глупо сказано, — крикнул ему Бровкин. — Захотели честности от бабы. А еще актер… Сколько же тебе прибавить?
— Трешницу.
Новый взрыв хохота.
— Вот это утешила.
— За трешницу я согласна, — говорила она, глядя в косяк двери и проводя по нему пальцем.
Долго не могли успокоиться от смеха. Больше и пронзительнее всех хохотал Кротов. Он снял очки и, держа их перед собою и расставив ноги, визжал, как зарезанный поросенок.
— Вы подумайте: за трешницу! Ну, уж это чисто русская черта. Надбавьте еще трешницу, именно трешницу, и она уже все может. Дайте ей тысячу, она не может, а дайте пятьдесят рублей и надбавьте трешницу — и все возможно. Теперь она разденется. Можно держать пари.
— Не угодно ли?
Он махал рукой.
Бровкин отыскал зелененькую кредитку и, помахав ей в воздухе, передал Маше. Та взяла и, крепко сжав губы, стала быстро раздеваться. Движения ее были грубы и решительны. Иван Андреевич понял, что она ищет спасения в быстроте.