Но сделать этого было нельзя, и он замкнулся в враждебное молчание.
Молчали и обе девушки. Только гудели колеса и звенели враз колокольцы лошадиной сбруи.
Иван Андреевич припомнил сцену борьбы, и ему было одновременно гадко и весело.
Вспомнились слова Прозоровского: женщину надо укрощать.
И показалось, что в этом все-таки есть своя, грубая правда. Может быть, если бы он употребил тогда над Лидой какое-нибудь насилие, почти физическое, дело пошло бы иначе.
Но теперь все было потеряно. Страшно-мучительно вспоминалось последнее посещение: ее письменный столик, девическая спаленка с обоями, с рисунком полумесяца.
Неужели все это кончилось?
Он раскрыл глаза, и от этого понял, что уже давно едет так, в позе спящего человека.
— Проснулись? — звонко сказала Катя, и звук ее голоса болезненно резанул его слух.
Она сидела напротив, закутанная в мишурную ротонду, и дотронулась кончиком калоши до его ноги.
— Нечего сказать, веселимся мы сегодня! Точь-в-точь похороны справляем.
Иван Андреевич хотел ей улыбнуться, но, вероятно, вместо улыбки у него вышла гримаса, потому что Катя ни с того ни с сего громко захохотала.
Ему стало страшно от ее слов, что они справляют чьи-то похороны.
«Вероятно, мои». Он снял шапку, чтобы воздух освежил темя. Кругом лежал холодный, посеребренный пейзаж, жуткий, ненужный и враждебный.
Ведь это уже конец. Не того ли хотела она сама? Она, т. е. Лида.
— Но она молода, неопытна, не знает жизни, — защищал кто-то Лиду.
Хорошо. Пусть так. Тем не менее она этого хотела.
— Она хотела не этого.
Да, т. е. она хотела бы, чтобы он обманул эту девушку, воспользовался ею. Вот и Боржевский того же хочет.
И опять он представил себе Лидию, холодную, презрительную и неумолимую.
Ну и хорошо.
Так ли?
Да, так, так… Пусть будет так.
Он сделал все до последней капельки. Ведь он не пьян нисколько. Может быть, он только болен. Болен тоской. Но ведь он же в этом не виноват.
— Пусть! Только скорее бы.
— Да, скучно, — сказал он вслух и опять сделал попытку улыбнуться.
— Вы не умеете смеяться, — говорила Катя. — Посмотрю я на вас: какой вы смешной. Я чтой-то таких и не видела. Ну, вот что, братцы, давайте опять споем. Папаша, вы подпевайте.
— Поди ты… Что они у тебя опять несут? — крикнул он ямщику, подбиравшему возжи.
— Не, мосток.
Лошади дробно зашагали по бревенчатому мостику.
Тоня громко гикнула.
— Га! Пошли!
— Ничего, не испугаются, — ямщик добродушно повернулся.
— Дай возжи, — потребовала она.
— Извольте.
Тоня встала с места, и, навалившись на Боржевского грудью, стала собирать концы возжей. Лошади остановились. Боржевский пересел на ее место. Экипаж двинулся неровно к краю дороги.
— Осторожней! Тонька! — взвизгнула Катя.
Тоня спорила с ямщиком. Лошади дернули еще раз, потом с силой взяли и понесли. Коренник храпел.
— Не так, барышня, не так, — говорил ямщик. — Да вы упадете. Вот бешеная, прости ты мое согрешение. Уйдите вы!
Он толкнул ее на сидение. Она со смехом упала, придясь головою на колени Боржевскому.
И тотчас же, лежа в неудобной позе, запела, делая нарочно не на месте паузы:
Катя вступила в песню, и их визгливые, нарочно неприятные голоса врезались в лунное молчание ночи.
— А вот и наши… Выбираются, — сказала Катя.
Действительно, это выросло жилье «Дьячихи». Кричали издали чьи-то дикие, безобразные голоса. Должно быть, Бровкин и его дамы.
— Паскрей! Паскрей! — кричала немка.
Они стояли на крыльце уже одетые. Немка махала рукой.
Подкатили к крыльцу. Во время общей суматохи, возни и гама Боржевский потянул Ивана Андреевича за рукав.
— Отойдемте в сторонку, — попросил он все с тою же иронической усмешкой.
Иван Андреевич пошел за ним.
— Вы напрасно увлекаетесь этой девчонкой, — сказал Боржевский, продолжая снисходительно-гадко усмехаться. — Она, извините за выражение, известная стерва. Ее надо лупить смертным боем. В полном смысле этого слова — падшее создание.