Ее лицо смягчилось.
— Перемудрили вы. Вот что.
Она подошла и крепко прижала к своему плечу жесткою ладонью ее голову.
— Напиши ему твердо, что не можешь.
Серафима отрицательно двинула головой.
— Ах, мамочка, тут много всего. Теперь поздно. Да и все равно.
Слезы хлынули, и она билась у нее на плече, зная только одно: что непоправимое уже совершилось.
… Час спустя она торопливо подписала прошение и запаковала пакет.
— Шурик, мы пойдем с тобою сейчас на почту, — сказала она мальчику. — Мы отправим письмо папе.
Дорогой на почту он задал ей вопрос:
— Отчего, мамочка, у нас нет папы? У всех людей папа есть, а у нас, например, нету. Как странно.
— Он, Шурик, есть, только он далеко.
— Отчего?
— Ему нельзя.
— А он приедет?
Она промолчала.
— Он приедет, мамочка?
Собравшись с силами, она ответила:
— Он не приедет.
— Никогда?
— Да… Никогда…
Она нежнее и крепче сжала его ручонку. Он шел некоторое время молча, потом начал хныкать.
— Я хочу, чтобы папа приехал.
Она стиснула его руку так, что ему стало больно. Он перестал плакать и с удивлением посматривал на нее.
— Нам не нужно папы.
Она поставила его на скамейку бульвара и продолжала:
— Есть люди, у которых папа есть, а есть другие… такие, как мы, у которых папы нет.
— Отчего?
— Так уж устроено.
Но он топал нетерпеливо ножонками и кричал:
— Я хочу папы.
Она потрясла его за плечики.
— Чш… молчи, если любишь маму.
Углы губенок у него опустились, и глаза смотрели укоризненно, с мольбой и бездонным страхом.
— Я куплю тебе серого слоника. Хочешь?
— Я хочу папы.
— Ты упрямый, дурной. Разве тебе не жаль твоей мамы? Слоника, тележку, кучера… Пойдем!
Она схватила его за руку и решительно потащила за собой на почту.
— Ты хочешь слоника, который поднимает хобот и говорит так страшно: у-у!..
Ребенок улыбнулся сквозь слезы.
— Хочу!
Сдавши пакет, она написала Ивану короткое письмо:
— Все подписано, выслано. Обо мне не беспокойся. Привет твоей будущей жене.
Всю ночь она проплакала, не раздеваясь и стоя у окна, пронизанная дрожью, отчаянием, ужасом.
Шурик крепко спал. Серый слоник стоял у него в ногах — слоник, приносящий счастье детям, у которых нет папы.
X
Мартовские дни Лида по-прежнему встречала в кресле. Надежды на то, что действие левой ноги восстановится, были плохи, и она примирилась со своею жизнью калеки в будущем.
— Вам это только так кажется, — уверял ее Виноградов. — Вы внушаете себе, что не можете и, главное, не должны ходить. «Девице, говорю тебе, встань!»
Он поднимал ее с кресла и пробовал водить по комнате.
— Но ведь рука же прошла…
Он толковал что-то об общих нервных центрах.
— У падок жизни, сударыня, — вот что главное! Надо, чтобы ярко и властно подошла жизнь и сказала свое: «Девице, я тебе говорю, встань!». И встанете, моя дорогая, встанете.
— Сомнительно, — говорила Лида, презрительно усмехаясь.
Уж не Иван ли это, чего доброго? При мысли об Иване делалось больно. Первые вспышки болезненного восторга от возвращения к жизни прошли давно, и Иван представлялся уже давным-давно в своем настоящем свете: безвольным, запутавшимся, хотя милым и добрым, как всегда.
Он не собирался ее покидать, хотя она была уже только полчеловека.
Но ее раздражал его солидный и вместе глупый тон. Вероятно, он полагал, что теперь сделал для нее решительно все. Это сквозило из каждого его взгляда, поворота, жеста.
И вдобавок еще подобострастный тон папы. Эти люди решительно обратили ее в неживую вещь.
С тех пор, как она начала приходить в себя, ей беспрестанно давали безмолвно понять, как она должна быть всем благодарна: папе, что он взломал дверь, Виноградову, что тотчас же приехал и не спал около нее две ночи, Ивану — о! тут уже был целый клубок благодарностей…
Даже Глаша и та беспрестанно повторяла на разные лады:
— Ну, барышня, задали вы нам тревоги.
Серая, нудная жизнь вступила в свои права.
Прежде всего хотелось разобраться в Иване.
Он считал своим долгом ежедневно приходить и сидеть. Играли в карты или читали вслух. Разговор не вязался совершенно.
И это походило с его стороны на какую-то обязательную службу. Правда, вид у него был сияющий, но это сияние означало:
— Вот какой я порядочный человек.
Могла ли она простить ему прошлое? Об этом она думала чаще всего, лежа по ночам и томясь бессонницей. Иван представлялся ей тогда главным виновником всей катастрофы. Теперь он делает, конечно, все. Для него не существует больше никаких уступок. А это уж такая натура! Таким людям нужен морфий, страдания, гибель окружающих: тогда только они прозревают.