— Ну что, парень, письма пишем за рубеж? Может, еще стишки туда высылаем, как процесс Синявского—Даниэля?
Кто такой “процесс Синявского—Даниэля”, я тогда еще не знал. Но испугался. За Алшутова. Неужели, думаю, вскрылось? Этот лошадиный патриот через своих приятелей не так давно пошутил в своей манере. Транснационально. Дело в том, что был тут у нас на севере один прозаик — стукач и гнида. Как все прозаики. Придет на работу — и давай писать. Художественные доносы. Алшутова уже замучил. Не успеет выпить или пошутить в коридоре, как его уже зовут на ковер и последний раз предупреждают. А местные писатели стоят тут же, не стесняясь, преисполненные чувства хорошо выполненного долга.
Тут, кстати, в конце сороковых Александр Рекемчук работал. Тоже писатель. Так его умудрились под сурдинку в безродные космополиты записать. Записали его, значит, в безродные космополиты и уволили с работы. Сидит, бедолага, ждет ареста. Никто к нему не ходит, никто на улице не здоровается. И тут — звонок в дверь. Открывает — стоит перед ним местный народный поэт по фамилии, кажется, Попов. Потом вскрылось: этот поэт в свое время подвизался вертухаем на строительстве железной дороги Котлас—Воркута. Геологи нашли на Северном Урале ржавую банку — послание от зэков. А в банке — список всех гадов. И Попов среди них. Но Рекемчук тогда еще этого не знал. Обрадовался — хоть один человек не испугался, пришел навестить. А поэт между тем повел себя странно. Не здороваясь, прошел в квартиру, внимательно осмотрел все комнаты и, не попрощавшись, ушел. Позже выяснилось, что поэту обещали Рекемчука арестовать, а рекемчуковскую квартиру ему отдать. Вот он и пришел посмотреть на будущее жилище. Вот суки! Волк волка не жрет, а писатель писателя — с удовольствием.
Я как-то решил Алшутову помочь и тоже пошутил над прозаиком, чтоб отстал.
— Что же это, — говорю, — дорогой мой, происходит? Сионисты на Ближнем Востоке совсем распоясались, опять войну развязали. А в это время у нас в городе открывают магазин коми-еврейской дружбы. И куда органы смотрят?
Вижу — переполошился.
— Где открыли? Кто открыл?
— Кто, — спокойно так говорю, — не знаю. А где — знаю. За углом.
Прозаик быстро дубленку монгольскую натянул — и бежать. Час не было. Потом является, запыхавшись. С ним еще двое.
— Наврал?
— С чего бы, — отвечаю, — мне врать? За кого вы меня принимаете? Или я меньше вашего радею?
Повели они меня — магазин показывать. Привел я их за угол к комиссионке.
— Вот, — говорю. — “Коми-сионный магазин”.
— Стой! — заорал прозаик. — Это же обыкновенная комиссионка.
— Обыкновенная комиссионка, — отвечаю, — слитно пишется. Это каждый прозаик знает. А тут — через дефис.
И пошел.
Слышу, как позади меня те двое на прозаика накинулись. Что, мол, информацию непроверенную приносит от всяких идиотов. Идиот — это, конечно, я. А я, между прочим, хоть и не прозаик, все-таки знаю, как правильно слова писать.
Думаете, помогло? Нисколько. Как стучал раньше, так и продолжал. И тогда Сашка выяснил, что, хотя прозаик числился местным нацкадром, отца у него никогда не было. То есть был, конечно, какой-то заезжий гусар, но его не только прозаик — мать прозаикова не помнит. И вот что Алшутов учудил через своих дружков. Они организовали прозаику письмо из Хайфы со следующим содержанием:
“Дорогой сынок! Знаю, что очень виноват перед тобой и твоей мамой. Но ты уже взрослый и должен понимать, что любовь тоже бывает мимолетной, как северное лето. И вот лето кончилось, сынок, и обстоятельства меня погнали в дальние страны от нужды и потерь. Теперь я ни в чем не нуждаюсь. У меня большой дом и собственный магазин, где продают все необходимое на Пейсах. Я состоятельный человек. Но нет рядом со мной наследника. Поэтому приезжай. Я ни на чем не настаиваю: понравится — останешься. А я умру спокойно, зная, что дело всей моей жизни, мой магазин — в надежных руках родного человека. Обнимаю тебя и жду со всем моим нетерпением. Твой папа Бенцион”.
Дело было в конце семидесятых, поэтому прозаик, получив такое письмо, тут же побежал с ним в соответствующее ведомство. Но опоздал. У них уже была копия.
* * *
Максимов не приехал в семь, потому что заблудился и уехал не в ту сторону. У них там хитрость такая: если выйдешь из метро налево и сядешь в нужный автобус, то доберешься прямо до крашеных ворот на улице Бориса Вилде, за которыми бассейн с красными рыбками и Синявский с очками на бороде. А если выйдешь направо и сядешь в тот же автобус, то уедешь назад, к центру. Максимов вышел направо и уехал к центру. Поэтому в семь он не пришел. Он пришел около девяти.