Жили Гардеры в аристократическом, безумно дорогом шестнадцатом квартале Парижа, где почти видна была Трокадеро и Эйфелева башня. Жили в трогательно-крохотной квартирке, которая могла бы уместиться, пожалуй, в моей московской кухне».
Гардер был крупным советологом и антикоммунистом. Его книга «Империя зла», предсказывающая крушение советского режима, была издана еще в 1963 году. (Интересно, что такое название нашей страны много лет спустя позаимствует в одной из своих речей президент Рейган.) Авторитет Михаила Васильевича в мировом масонстве был настолько высок и непререкаем, что американское «каменщицкое» начальство, сверкая бриллиантовыми запонками и золотыми перстнями, первое протягивало ему руки, спеша навстречу и спотыкаясь о толстенные ковры «Интер-Континенталя».
И на этом фоне — более чем скромная жизнь самой четы Гардеров. Они были чисто по-русски, даже по-помещически щедры и хлебосольны. Их великодушие, сердечность, теплота, готовность поделиться и последним были бы в диковинку даже в сегодняшней Москве, не говоря уже о скаредном Париже. При этом, — вспоминает Е.С. Соболева, — оба как-то по-детски стеснялись своей доброты, превращая подаяние в шалость.
«Помнишь, как, понимая нашу бедность, мадам Гардер приходила к нам на чай для того только, кажется, чтобы, незаметно
юркнув в спальню, оставить там под подушкой конвертик с колоссальной для нашего сознания суммой франков и извиняющейся записочкой. Мол, не хожу по магазинам, не знаю ваших вкусов и потребностей, боюсь ошибиться с подарками, так что уж простите великодушно и примите, пожалуйста, без обид хотя бы это...
А Михаил Васильевич ? Мне кажется теперь, что, вызывая нас для невероятно срочных, актуальных и важных переговоров в бюро Высших Градусов «Великой национальной Ложи Франции», он имел на самом деле целью — хорошенько накормить нас в ресторане. Тем более что за столом он как-то «забывался» и вместо обсуждений насущных дел масонских вдруг выдавал свои невероятно интересные философско-исторические эссе об Экклезиасте и Спинозе, о колониальной политике царской России, о грядущем наступлении ислама или еще о чем-то, столь же глобальном... А сам все заказывал новые диковинные блюда — зубы заговаривал...»48
В последний раз М.В. Гардер прилетел из Парижа в Москву в марте 1993 года. Вот что вспоминает об этом Е.С. Соболева: «Ты, — пишет она, как всегда доверительно обращаясь к Г.Б. Дер-гачеву, — устроил его через бывших комсомольских вожаков в уютную гостиницу бывшей Академии общественных наук на Юго-Западе. На банкете, даваемом в его честь тобою и новыми «братьями», я почему-то вдруг совершенно отчетливо поняла, что этот его приезд — последний, что он очень скоро умрет. Это было так четко, так остро, так неожиданно, так страшно! Он тоже что-то почувствовал, взглянул на меня, поднялся с бокалом и сказал тост: «Грустный масон — не масон...»
Потом были какие-то бесчисленные встречи и обсуждения грандиозных замыслов, блестящие выступления Гардера на конференции «Эра Водолея»...
Прощание в Шереметьеве. Он просто вывернул свой кошелек тебе в руки... Я знала, я чувствовала, что он умирает и торопится сделать для тебя напоследок что-то еще, еще и еще... На обратном пути, не помню, как и зачем, мы оказались на Красной площади. Казанский собор был уже почти достроен — подведен под купола...
Буквально через месяц ты был срочно вызван Гардером в Париж и посвящен в 33°. Сам Михаил Васильевич на церемонии не присутствовал. Он был в госпитале, куда его заботливо уложили «братья». А сразу после твоего возвращения в Москву позвонил рыдающий Жан и сказал: дело идет к концу. Жан просил, умолял, требовал, чтобы мы немедленно вылетали — прощаться. И еще он все твердил мне по-английски, что ты, только ты можешь «отпустить» Гардера, который никак не может умереть, пока ты не возьмешь его за руку! Мне это было непонятно.
Поездка казалась совершенно невозможной: из-за очередного обмена мы были в тот момент без заграничных паспортов.
Устроилось, однако, все как-то легко и быстро. В день нашего прилета — 1 мая, опять этот день! — в палату к умирающему нас
почему-то не пустили, а ввели только следующим утром. Его лицо было уже лицом покойника, но большой живот еще вздымало тяжелое дыхание. Мои слезы капали на его левую руку с золотым трехзвенным кольцом на пальце. Я почему-то не посмела прикоснуться к этой руке...