И опять шахта, лифт, этажи, перелеты, и снова мелькают цвета, и люди, люди, люди. Варфоломеев пытался понять систему. Он чувствовал: что-то есть в этом сумасшедшем беспорядке, какая-то нить, какое-то правило, а быть может, даже закон. Некоторые этажи Синекура пропускал, приговаривая: "Это не для нас, это не для нас". Наоборот, вдруг ни с того ни с сего резко тормозил и, подталкивая землянина, выводил на новое свежее место. Изредка центраец трогал товарища Петровича за руку, - так делают экстрасенсы, когда ищут спрятанную в зале вещь, - будто и сам хотел определить, нет ли в эксгуматоре какой-нибудь жгучей тайны. Тайна определенно была, иначе чем еще можно было объяснить бестолковый извилистый маршрут. В глазах у Варфоломеева рябило. Марс темно-коричневый - сильные духом, казарменные вольнодумцы, друзья народа, полковники. Английская красная кишела любителями подлинной правды, лизоблюдами, совратителями неокрепших душ, социал-реалистами. В дальнем углу желто-лимонного коридора, где обитали ортодоксы, партийцы и люди, превозносящие скупость ума, Синекура припер землянина к стене и внезапно спросил:
- Вы член партии?
Варфоломеев, измотанный и голодный, устало махнул рукой, мол, отстаньте, но Синекура не отступался.
- Нет, скажите, может, вы кому сочувствуете? Кто вам по душе?
- Я люблю женщин и беспартийных, - признался землянин.
- А, вы свободный человек! Ну-ну, посмотрим, посмотрим, что это за порода - хомо либералис.
Дальше шли изменники родины, мытари совести и диссиденты. Этих не сгоняли в кучи и не принуждали биться головой об стенку, их уничтожали морально. Здесь Синекура особенно внимательно приглядывался к подопечному, выуживая следы прошлых поступков. И то сказать, Варфоломеев чувствительно побледнел, когда в одном из блоков золотистой охры, через узенькую щелку ему показали выкручивание мозгов посредством бесконечного повторения прописных истин. Молодой человек с длинными, как у женщины, волосами сидел в объятиях механического агрегата. Агрегат тремя захватами сжимал туловище испытуемого в неудобном положении, а двумя остальными держал перед его лицом последний выпуск центрайских ведомостей. Металлическим голосом механический чурбан приказывал мученику читать передовицу, но не прозой, а песней, под аккомпанемент старинного щипкового инструмента. Если молодой человек замолкал или перевирал ноты, тут же получал зуботычину и вынужден был начинать все сызнова.
В заключительном слове
Приват-министр поблагодарил
Собравшихся за оказанное до
Верие. В ближайшее полнолуние,
Продолжал приват-министр,
Мы открываем роторно-конвейер
Ную линию по обезглавливанию
Делегентов. Да здравствует сво
Бода, да здравствует демокра
тия. Ура!
Под "Ура" декламатор получил очередную зуботычину, и ему пришлось начать все сначала.
- Политчас? - зло спросил Варфоломеев.
- Политвек, - поправил Синекура и разъяснил: - А ведь был хороший поэт, совесть народа, интеллектуал.
Внезапно карающая рука заскрежетала и неестественно вывернулась в сторону. Синекура цыкнул.
- Просил же проверить! - Он озабоченно огляделся по сторонам, не решаясь оставить здесь экскурсанта, но потом все же сказал: - Подождите здесь, я позову оператора.
Синекура скрылся. Варфоломеев подошел к мученику и заглянул ему в глаза. Человек смотрел на него невидящими глазами и только двигал красными губами:
- Зову я смерть, мне видеть невтерпеж...
Варфоломеев отшатнулся. Неужели сам?! Но что же Энгель, не смог переправить, не смог замазать?! По розовой щеке поэта покатилась прозрачная слеза. Варфоломеев решил помочь ему и вытереть слезу казенным рукавом. Да как-то неловко, неудачно задел поэта по носу. И тут случилось непредвиденное. Нос у поэта отвалился на пол. На лице осталась лишь овальная проекция этого человеческого органа, белая, неживая, пластиковая. Сзади послышался хохот. Смеялся Синекура, довольный своей проделкой.
- Это же муляж, тренажер, - сквозь всхлипывания говорил главврач. Опытный образец. Ха, ха! Эх, товарищ, товарищ, ну даешь! Вот ведь, нет у вас доверия к демократии.
- У меня ни к чему нет доверия, - зло ответил Варфоломеев. - Я устал. Может, хватит на сегодня экспериментов?
- Да полноте, господин хороший, полно злиться, - внезапно изменившимся голосом начал Синекура, - нечего строить жалобное лицо. Поэта пожалели? Ха, врете, господин Петрович, полно прикидываться. Я ведь следил за вами. Дай, думаю, посмотрю, понаблюдаю, что за личность. Что же вы праведником сейчас вдруг? Я же видел, заиграли глазенки, когда я вас кругами водить стал. Нет, определенно вы наш человек. Ах, какое удовольствие вы пытались скрыть! Признайтесь. - Голос Синекуры странным образом походил на голос Васи Караулова.
- Да в чем? - не выдержал землянин.
- Вы меня в прошлый раз скальпелем упрекнули, намекали, мол, часто ли я операции делаю, но сегодня я вас поймал, дорогой мой товарищ Петрович. Признайтесь: радостно было наблюдать нашу работу?
- Глупости.
- Э, нет, у вас вот здесь, - Синекура чуть не в глаз полез к землянину, - морщиночка, как лакмусовая бумажка. Я видел радость хирурга, да, да, вы и есть хирург, прирожденный, волею божией хирург. Ну а как же иначе избавишься от этих подлецов человеческого духа? Перевоспитанием? Уговорами? Логикой? Чушь. Они сами кого хочешь уговорят и опять, что ли, людям по второму кругу, в революционном порыве... Неужто для этого наука им жизни вернула, бессмертие вручила - живи, народ, радуйся?
И гильотину в придачу.
- Гильотину? - удивился главврач. - Ну что же, гильотина. Гильотина, пардон, да не та, наша гильотина совсем из другого материала. Тут уж вы не судья. Вы вот побудьте сначала в нашей шкуре, а потом и поговорим, поспорим о наших ценностях, хотя... - Синекура всплеснул руками. - Что же в самом деле, я и забыл про заявление, ха, ха! Чего же я вас буду агитировать, если вы сами заявление подали?
С огромным трудом землянин преодолел сладостное желание ударить экскурсовода по лицу. Испугался, вдруг и у Синекуры что-нибудь треснет и отвалится.
- Может быть, хватит?
- Хватит, теперь уже хватит, - холодно сказал Синекура и поднял с пола оторванный искусственный орган.
28
Прошло несколько дней. Синекура на время оставил Варфоломеева в покое, и это, как сказал Феофан, ничего хорошего не предвещало. Ведь не зря же он водил товарища Петровича по небоскребу, объяснял Феофан, ведь не Петровичу он показывал чистилище, а чистилищу Петровича. Хотел посмотреть, не признает ли кто-нибудь землянина родственником, другом или, по крайней мере, соратником. На вопрос же Варфоломеева, почему его, неизвестную начальству личность, поместили на розовый этаж, Феофан начал сально ухмыляться и всячески отлынивать от пояснений, мол, ты сам с усам, должен понимать, тебе, мол, виднее, и так далее.
Между тем обстановка в городе резко менялась. Газеты, регулярно приходящие к Петровичу, свидетельствовали о нарастании кампании вокруг деэксгумации. Приват-министр Лепелтье почти каждый день выступал с важными правительственными сообщениями о текущем моменте, говорил о новых технических победах, обращался с воззваниями к нации. В отдельной комнате, которую Петрович про себя называл красным уголком, был установлен видеоэкран, и вечерами здесь собирались обитатели розового этажа. Даже за столь короткое время было заметно, как изменились тон и направленность телепрограмм. Рекламные ролики, музыкальные номера, порнографические фильмы неуклонно отступали и информационное пространство все больше заполнялось декларациями, постановлениями, указами. Вместо рекламы туризма теперь все чаще появлялись сообщения о тайфунах, землетрясениях и цунами. Несколько раз было объявлено о закрытии международных авиалиний, связывающих свободный город Центрай с регионами, позволившими себе злобные выпады против нашей демократии. Феофан грубо матерился в ответ на эти сообщения и все призывал объявить коллективную голодовку с требованием немедленно выпустить их на свободу. Но обитатели розового этажа не поддержали коллегу. У тебя, мол, жировой запас, а нам что? - жаловались папы. Кстати, здесь Петрович познакомился еще с дюжиной центрайцев, очевидно, ранее оживленных, но явно помешанных на женском вопросе. Из старых знакомых только Энгель не смотрел телевизор, он был занят своим важным делом и с утра до ночи замазывал имена бывших классиков. Книги ему теперь привозила на автотележке новенькая медсестра. А вот Урса не появлялась.