Тут он меня заметил и велел той женщине увести в другую комнату.
— А нету ей, другой-то, у меня, — она сказала. Но она все равно меня вытолкала на площадку и попробовала захлопнуть перед носом дверь, да не тут-то было, я с ней схватилась, а где ей было со мной сладить. Руки у ней были слабые, и от нее воняло спиртным.
Понадобилась большая сила, чтоб разжать кулаки на прутьях и перевернуть тело. Мастер Джорджи поскорей обдернул на нем рубаху приличия ради. И тут уж пришел мой черед заорать, потому что это лежал мистер Харди — седые патлы, плоские, как водоросли, губы синие, как сливы в его саду.
Тут женщина ко мне подходит и шепчет:
— Это кто ж такой будет, а, милок?
Но я не проронила ни слова. Она мне волосы дергала, чтоб от меня добиться ответа, а я — ни единого звука. Пусть бы она хоть все волоски по одному мне повыдергала, и то бы я ей ничего не сказала, потому что это бы было предательство.
— Мне надо на чем-то его отвезти домой, — сказал мастер Джорджи.
Мальчишка кивнул в сторону окна:
— Там на дороге фургон стоит, а в конюшне лошадь. Мне деньги нужны.
— Деньги у меня есть, — сказал мастер Джорджи и сунул руку в карман.
Женщина подкралась поближе к столику, а сама глаз не спускает с часов. Я раскусила, что у ней на уме, кинулась к этим часам, схватила, к груди прижала. Тут она на меня как бросится и такую мне влепила затрещину, что я задом на кровать повалилась. Ногой задела мистера Харди за щиколотку, еще чуть теплую щиколотку, и мне стало так тошно, так жутко, что я вскочила, как молнией ударенная.
Часы я отдала мастеру Джорджи. Он стоял у окна, смотрел на улицу. Взял их у меня, даже не кивнул, стал перебрасывать из ладони в ладонь. И чтоб не мельтешить перед ним, я села на пол и привалилась к грязным обоям.
Тут вернулся утиный мальчишка. Сказал, что лошадь вводят в оглобли, а нам надо выйти черным ходом, через кухню, во двор. Мастер Джорджи говорит: «Хорошо, хорошо», а сам все глядит на кровать. Потом сдернул со спинки брюки и стал в них запихивать ноги мистера Харди; пальцы на этих ногах были все в мелких таких белых мозолях, как в бисеринках.
Женщина нет чтоб помочь, наоборот, отскочила, стоит и руками всплескивает. Я бросилась было на выручку, но мальчишка оказался проворней. Когда на мистера Харди почти уже натянули штаны, рубашка задралась, и я даже удивилась, какая тряпочка болталась у него между ног. Я уже видела эту вещь раньше, как-то на Пасху, когда ему захотелось мне ее показать, но тогда что-то твердое вроде морковки торчало у него в пальцах.
Мастер Джорджи вместе с мальчишкой поволокли его вниз. Он был такой статный, он от своего веса прогибался посередине. Женщине заплатили, чтоб открыла черный ход, но она подвела, обманула, прибежала обратно в комнату и голосила, что у ней сердце заходится. Я крепко держала сапоги мистера Харди, а когда на повороте по лестнице покатилась шляпа, я ее тоже спасла. Глаза у него были закрыты, но челюсть отвисла, его растрясли потому что.
Мне пришлось протиснуться мимо, чтоб отпереть дверь чулана. Когда она приотворилась, наши лица выхватил вечерний тускнеющий свет. У мастера Джорджи опять раскраснелись щеки, но это от напряжения. Ворота разболтались на петлях и были укреплены гвоздями. Мастер Джорджи с мальчишкой шарили у забора, искали вроде тарана что-нибудь, чтобы их выбить. Мистера Харди усадили к срубленному платану, а мне велели за ним присматривать — будто сейчас вот он возьмет и уйдет. Я и присматривала, правда издали, смотрела, как блестит на пуговицах у него дождь.
Пока он не умер, мне нравился мистер Харди. Такой веселый, не злой и если вдруг меня замечал, мне подмигивал. Когда были гости, он после ужина всегда пел, и голос гудел по дому, всем слышно. Песня была одна и та же, про мальчика-барабанщика, павшего на поле брани, который перед смертью зовет свою мать, и в конце ему хлопали, и он начинал все сначала. Такая печальная песня, но он так завывал, дойдя до слов «Матушка, родимая, смерть моя близка», что все прямо лопались со смеху.
А теперь, если бы требовалось доказательство, что душа отлетает от тела, я могла бы ткнуть в него пальцем; вот уж яснее ясного — он внутри был пустой. И я понадеялась, что правильно уверяла миссис О'Горман, что у богатого всегда есть приятель, который его поджидает по ту сторону ясного синего неба; он не больно кому-то был нужен сейчас, без дружков, один. Я слушала нежное гулюканье голубей на крыше и с удовольствием думала про то, как же все ненадежно в жизни, и как она мимолетна, и как мне повезло вдобавок, что я живая. Конечно, лучшая моя часть печалилась, но сама я понимала, что мне сейчас хорошо. Да уж, уму, как и глазу, все понятнее при дневном свете.