Чувствую, как пятно упирается мне в спину. Главное, не вздрогнуть, не пошевелиться. Сначала даже не больно, потом на спине рассыпается одежда, и луч касается кожи. Он чуть подрагивает, скользит, пытается нащупать голову. Ощущение такое, будто по спине неожиданно проводят раскаленным утюгом, и не сказать, что очень быстро. Луч уходит. Спина горит, будто кожу содрали. Диким усилием отстраняюсь от пытки, заставляю себя забыть о ней. Я даже не двигаюсь, не реагирую на боль. Еще труднее сохранить ясность рассудка. Вместе с болью появляется неуверенность. Мысли о собственной ничтожности, незначительности. Что-то внутри меня кричит: «Ты — грязь. Мерзкая отрыжка, гнойник на теле мира. Покорись. Исчезни». Я не позволяю себе осознать эти мысли. Некогда — один раз меня нащупали, и скоро луч вернется. Меня волнует только послушник с простреленным плечом.
Камень. Я вспоминаю, что только что видел камень, выкатившийся за пределы защитного барьера. Это важно. Карабин в моих руках направлен на монаха, который сейчас выжигает мое тело. Это неправильно. Я поворачиваю ствол. Выстрел. Палец дергается будто сам собой. Никому из монахов пуля не угрожает. Кусок свинца даже не попадает в барьер, окружающий чистых — чиркает по земле, выбивая парочку мелких камней. Острый кусок породы пролетает через круг света, не изменив траекторию. Получилось! Камень попадает в полуживого послушника, истекающего кровью из плеча. Прямо в рану.
Резкая боль заставляет охранника очнуться. Не до конца и ненадолго. Веки дрожат и приподнимаются ровно настолько, чтобы увидеть всего в двух шагах от себя чьи-то ботинки. А дальше работают только рефлексы. Чистый потерял сознание во время боя, и даже не заметил этого. Боль пронзила руку, на секунду потемнело в глазах, а в следующее мгновение, впереди, совсем недалеко, появляются чьи-то ноги. Усилие, которое требуется на то, чтобы довернуть винтовку, совсем небольшое. Для того, чтобы сжать палец на спусковом крючке — еще меньше. Тяжелая пуля.44 калибра с расстояния пяти шагов разносит пятку монаха в кровавые клочья. Защитное сияние не может этому помешать, ведь стрелявший находится внутри.
Нога у монаха подламывается мгновенно. Еще не понимая, что произошло, он разворачивается в падении, так и не опустив руку. Божественный свет цепляет ногу его «боевого» напарника, а потом касается лиц двух из трех защитников, после чего гаснет. Вряд ли он успел нанести серьезный ущерб хоть кому-то из единоверцев, но защитники отшатываются, вскидывая ладони к лицам. Сияние гаснет. А еще через три секунды все пятеро падают с простреленными головами. Рубио не подвел. Я снова шепчу как мантру: «Тебе, Кера». Пусть это не мои пули разнесли черепа монахам, но ведь моих усилий для того, чтобы они умерли, приложено не меньше.
А потом я возвращаюсь в нормальное состояние, и больше не могу игнорировать лютую боль. Мышцы спины и шеи будто через мясорубку пропустили. Хочется кричать, но для этого нужно сделать вдох, а воздух, будто разум обрел, и не желает проталкиваться в глотку, так что получается только скулить — жалко и жалобно настолько, что даже в таком состоянии становится противно. Я замолкаю и дальше терплю молча, не в силах пошевелиться.
Боль понемногу отступает. Встать у меня еще не получается, и даже голову повернуть, чтобы оглядеться. Зато теперь я хотя бы слышу, что происходит, и, главное, голос Рубио:
— Диего! Диего, чтоб тебя гекатонхейры разорвали! Нечего дохлятиной притворяться. Подай уже голос!
Я попытался прокричать что-нибудь матерное, но вышел только непонятный полурык — полустон. Впрочем, этого хватило. Главное, в голове немного прояснилось, и я, наконец, вспомнил, зачем вообще ввязался в этот безумный штурм лагеря. Начинаю шевелиться через силу, не обращая внимания на боль. Получается паршиво, да и непонятно, зачем я вообще пытаюсь встать, если совершенно очевидно, что у меня это не получится.
— Вот это да! — удивляется Мануэль. — Давно не видел такой ровной прожарки! Хоть сейчас на стол подавай! Был бы обычный ожог — пахло бы умопомрачительно, а так даже скучно.
Старик, как всегда, шутит, не слишком заботясь о чувствах объекта шутки. Однако в голосе слышится искренняя тревога, и мне становится страшно. Говорят, раны, нанесенные магией чистых, заживают легче и быстрее, чем обычные ожоги. Хочется верить, что так и есть, но боль во всем теле упрямо убеждает меня, что быстро забыть о тех монахах не получится.