Следователь улыбнулся.
Яков усмехнулся было, но тут же осекся.
— Как по-вашему, то, о чем вы говорите, и есть истинная свобода или человек не может все-таки быть свободен без свободы политической?
Тут надо поосторожней, думал мастер. Политика есть политика. Зачем раздувать горящие уголья, если по ним придется идти?
— Даже не знаю, ваше благородие. Отчасти можно так посмотреть, отчасти по-другому.
— Совершенно верно. Можно сказать, у Спинозы не одна концепция свободы — в Необходимости, говоря философски; а практически — в государстве, иными словами, в области политики и политического действия. Спиноза допускает известную свободу политического выбора, равно как и свободу выбора в образе мыслей, как если бы подобный выбор существовал. По крайней мере он его допускал. Он, вероятно, считал, что цель государства, правительства — безопасность и сравнительная свобода разумного человека. Чтобы человеку было позволено думать. К тому же он полагал, что человек свободней, если участвует в жизни общества, чем ежели пребывает в уединении, как сам Спиноза. Он полагал, что свободный человек в обществе радеет в том, чтобы умножать счастье и интеллектуальную независимость своих ближних.
— Да, наверно, все оно так, ваше благородие, раз уж вы говорите, — сказал Яков, — но что касается меня, тут еще есть о чем поразмыслить, хотя, если ты беден, время твое уходит на другие вещи, само собой понятно какие. И ты оставляешь тем, кому это по плечу, думать о разной-всякой политике.
— Ах, — Бибиков вздохнул. Пыхнул папиросой и ничего не ответил. На минуту в камере повисло молчание.
Я что-то не так сказал? — отчаянно думал Яков. Иногда лучше вообще держать язык за зубами.
Когда следователь снова заговорил, он уже был больше похож на официальное допрашивающее лицо, голос стал сухой, бесстрастный.
— Случалось ли вам слышать выражение «историческая необходимость»?
— Не помню такого. Не слышал, по-моему, но, наверно, могу догадаться, что это значит.
— Вы уверены? Вы не читали Гегеля?
— Не слышал про него.
— А Маркса? Он тоже был еврей, хотя это ему, кажется, не очень нравилось.
— Тоже не слышал.
— Как по-вашему, есть у вас своя собственная «философия»? И если да, то в чем она заключается?
— Если она у меня и есть, то не стоит разговора. Я же только-только начал немного читать, ваше благородие, — извинялся Яков, — и если есть у меня философия, так это, если позволите сказать, что жизнь должна бы стать получше.
— Но как ее сделать лучше иначе как политическими средствами?
Вот она, ловушка, подумал Яков.
— Может, надо, чтобы стало больше работы, — выговорил он, запинаясь. — И чтобы люди были добрее друг к другу. Все должны быть ответственными, иначе все плохое станет еще хуже.
— Что же, для начала неплохо, — спокойно сказал следователь. — Вам нужно и дальше читать и думать.
— Я и стану, как только меня отсюда выпустят.
Бибиков, кажется, смешался. Мастер почувствовал, что его разочаровал, но он не понимал почему. Наверно, нес слишком много вздора. Не так-то легко говорить умные вещи, когда ты в беде, да и на чужом языке нелегко изъясняться.
Немного погодя следователь уронил рассеянно:
— Синяки на голову как посадили?
— В темноте, от тоски.
Бибиков полез в карман и протянул мастеру свой портсигар.
— Угощайтесь. Турецкие.
Яков закурил, чтобы его не обидеть, хотя ему не по нутру была эта папироса.
Следователь вынул из кармана свернутый листок бумаги и огрызок карандаша, положил на стол перед Яковом.
— Оставляю вам этот допросный лист. Нам надо установить кое-какие подробности вашей биографии за неимением полицейских бумаг. Ответьте на все вопросы, подпишитесь, а тогда позовите стражника и ему отдайте эту бумагу. В каждом вашем показании будьте точны. Свечу я вам оставляю.
Яков уставился на бумагу.
— А сейчас мне надо спешить. У моего мальчика жар. Жена с ума сходит.
Бибиков застегнул меховую шубу и надел широкополую черную федору, которая казалась ему велика.
Кивнул арестанту, сказал тихо:
— Что бы ни случилось, будьте мужественны.
— Б-г ты мой, что может случиться? Я невинный человек.
Бибиков пожал плечами:
— Это дело тонкое.
— Помилосердствуйте, ваше благородие, я так мало видел в своей жизни.
— Милосердие — это для Б-га, я полагаюсь на закон. Закон вас защитит.
Он позвал стражника и вышел из камеры. Запиралась гремучая дверь, а он уже спешил прочь по тусклому коридору.
Мастер вдруг почувствовал острый укол тоски.
— Когда вы еще придете? — крикнул он вслед уходящему.