Разбитые ноги болели невыносимо. Яков в изнеможении валился на пол. Пытка, пытка без всяких орудий — эта боль в теле, эта тоска в душе. Стопы, все в струпьях, в кровавых гнойных ранах, вздулись — вот-вот лопнут. Потом опухоль всползла вверх по ногам, стало не видно лодыжек. Мастер лежал навзничь, дышал шумно, с присвистом. Было бы тут хоть чуть-чуть попрохладней. Сколько еще я выдержу? Ноги как будто заковали в кандалы и сунули в огонь. Обе распухли до самых колен. Он лежал навзничь, и он хотел умереть. Злой глаз на него смотрел. Наконец он подставил гниющую ногу под самый глазок; но что он мог сказать, тот, кто смотрел? Ничего он не сказал.
— Помогите! — кричал Яков. — Мои ноги болят невыносимо!
Тот, кто стоял за дверью, пусть слышал, но ничего не ответил. Взгляд исчез из глазка. Мастер дрожал как в лихорадке, весь взмокший, он снова стонал всю ночь. Утром заскрежетал ключ в замке, и в камеру вошел смотритель Грижитской. Вспомнив про Бибикова, Яков весь сжался. Но кривой смотритель был настоящий, живой, человек как человек, и даже Якову показалось вдруг, что то, что он тогда видел в соседней камере, был сон; неужели наяву он видел такое? Он не смел спросить про следователя. Узнают, что он знает, — тут же убьют.
— Ну, что у нас за новые штучки? — спросил смотритель.
— Прошу вас, — сказал Яков. — У меня, наверно, заражение крови. Мне нужен доктор.
— Нет у нас доктора для таких.
Мастер устало прикрыл глаза.
Смотритель ушел. К вечеру он вернулся с фельдшером из тюремного лазарета.
— У него заражение, — сказал фельдшер.
— А это опасно? — спросил смотритель. — Или так, само по себе заживет?
— В обеих ногах гноя полно. Может гангрена начаться.
— И поделом бы этой сволочи. — Смотритель задумался. — Ладно, — он наклонился к Якову, — ступай в лазарет. Тебя бы тут гнить оставить, да камера еще пуще провоняет и заразы напустишь.
— Но как же я пойду? — сказал Яков. — Может, Фетюков или кто-нибудь мне поможет?
— Рыбак рыбака видит издалека, вот и убийца так, — сказал смотритель. — Нет твоего Фетюкова. Расстрелян за несоблюдение правил и сопротивление конвою.
— Расстрелян… — Яков оторопел.
— За неповиновение. И он оскорбил часового. А тебе урок. Ну, пошевеливайся.
— Я не могу ходить. Как я буду пошевеливаться, если я не могу ходить?
— Ходить не можешь — ползи. О, чтоб тя черти упекли!
Как пес, подумал Яков. На четвереньках он подполз к двери камеры, потом, с мучением, дополз по коридору до той, ведущей к лестнице двери.
Полз он медленно, но все равно от нажима нестерпимо болели колени, израненные стопы задевали пол, и ничего он с этим не мог поделать. Но он заглатывал крик. Смотритель с фельдшером оба ушли, и стражник с ружьем шел за мастером по коридору. Когда мастер спускался по высоким деревянным ступеням, его вес держался на дрожащих руках, стопы колотились по каждой ступеньке, и не раз он чуть не грохнулся по лестнице вниз. Если остановиться, стражник толкает ружьем. Когда наконец добрался до низу, обе ладони стерлись в кровь, кровь хлестала из коленей. Когда выползал из дверей тюрьмы во двор, спина у него почернела от пота, вздулись вены на шее.
Лазарет был там, где конторы, через двор от камер. Как раз было время десятиминутной вечерней прогулки, и арестанты расстраивали ряды, чтобы пропустить извивавшегося в грязи мастера.
— Пятак за жидовскую морду! — крикнул колченогий.
Арестант в рваном пальто повернулся и двинул колченогого по челюсти. Стражник ударил оборванного.
Б-г ты мой, разве я мог бы сделать такое? Якова тошнило, он чуть не свалился без памяти. На самой середине двора подвели дрожащие руки, он рухнул. Несколько арестантов вырвались из рядов. Стражник с хлыстом заорал, что это запрещено. Часовые, стоявшие по стенам, взвели ружья, все вернулись в строй, все, только не парашечник в разбитых очках. Выудив обрывки мешковины из мусорной кучи, он кинулся к Якову. Поскорей обвязал ему руки, колени. Стражник матерился, но парашечнику не мешал. И, когда тряпки были обвязаны, пнул Якова ногой.
Снова мастер оперся на кровавые ладони, колени, слепо прополз через двор. Взобрался по каменной лестнице в лазарет.
Врач, лысый, в грязном белом халате, пропахшем табаком и карболкой, осмотрел страшные стопы Якова, намазал густой и едкой желтой мазью из баночки, перевязал грязными бинтами, колени и руки протер ему спиртом и велел лечь в постель. В первый раз после ареста лежал он в постели. Чуть ли не сутки проспал. Когда проснулся, врач, попыхивая сигарой, развязал бинты и приступил к операции. Взрезал без наркоза гнойные раны. Яков кусал губы, но при каждом надрезе все-таки вскрикивал.