— Так и надо тебе, Яков Бок, — приговаривал врач, — будешь знать, каково было бедному Жене, когда ты колол его, выкачивал кровь, и все ради веры вашей еврейской.
Ночью в лазарете, лежа в постели, он задыхался. Разевал рот, большими глотками заглатывал воздух и все равно задыхался. Сначала Яков не подумал про астму, у него часто бывали нелады с дыханием, когда волновался, а по-настоящему он уже не болел годами. Но тут воздух стал тяжелым, затхлым. Как металлом дышать. Грудь у него ходуном ходила. Легкие стали как каменные, он дышал хрипло, натужно, его тошнило. Мастер скреб ногтями сенник. «Кому надо больше? С меня уже хватит». Он сел на постели, задыхаясь, звал на помощь — никто не шел. Тогда он вылез из постели, наступая на сочившиеся кровью бинты, добрался до зарешеченного окна. Лежал под окном на полу и, со свистом, с трудом, по капле набирал в легкие воздух. Потом, вдруг, рухнул в тяжелый сон, и снилось ему, что он подыхает в безоконном застенке; и всплывает несчастный сиротский дом, покосившийся, развалющий барак, где прошло его детство; и Рейзл от него убегает в ужасе, будто он с тесаком за ней гонится; или он в Сибири, в пожизненной каторге, за убийство того мальчика, и мертвое замученное лицо не отпускает его от себя. Еще ему снилось, что он встречает его в лесу, мальчонку с учебниками, и вдруг, ни с того ни с сего, хватает и душит; а потом, с помощью Прошки, пока ребенок еще дергается, он тринадцать раз вонзает нож ему в сердце и пять литров крови выкачивает, яркой крови — великолепная жидкость… И всю ночь Грубешов в желтых гетрах стоял на груди у Якова и поучал свою жертву нудно и хрипло, и как ни молил мастер о помощи Бибикова, следователь сидел в соседней комнате за бюро и почему-то такое его нельзя было тревожить.
2Смотритель поместил его в новую камеру, большую, сырую, в полуподвале одиночного блока, направо от контор и лазарета.
— Под приглядом будете. Слух прошел, будто вы замышляете побег с помощью своего кагала еврейского. Строго предупреждаю: при малейшей попытке — получите пулю.
Он ткнул пальцем в объявление на стене:
Подчиняться правилам без рассуждений. При неповиновении правилам, оскорблении часового или представителя тюремных властей, при самомалейшей попытке к бегству арестованный будет расстрелян на месте.
— Мало того, — сказал старый смотритель, — дежурный, дабы надежнее блюл эти правила, получает денежное поощрение. Умный пес — и тот плетку знает и порки боится.
Он угостился табачком и дважды чихнул. Яков спросил, нельзя ли, чтоб рядом с ним был другой арестант, приличный человек.
— Трудно, когда нет рядом живой души, не с кем поговорить, ваше благородие. Как облегчишь сердце?
— Ну, это уж не моя забота, — сказал смотритель.
— Так может, мне хотя бы животное позволят держать, кошечку, может быть, птицу какую-нибудь?
— Из твоего-то довольствия — кошку? Да ты с ней вместе подохнешь. Или она тебя съест, либо ты ее. И у нас тюрьма для преступников, а не гостиная и не клуб. Вы тут не удовольствия-уюта ради находитесь, а в наказание за подлое убийство невинного ребенка. Только у вашего брата еврея хватает наглости такие вопросы задавать. Я уж ваших штучек нахлебался, баста.
Осень была скверная, холод, проливные дожди, Яков видел в камере пар у себя изо рта. Астма его не мучила больше, пока он не простыл, и тут она на него снова напала и прихватила сильно, как всегда. Были утренники, когда внешняя стена камеры, которая выходила во двор, покрывалась инеем. Внутренние стены, в метр толщиной, из цемента и битого камня, все облезли, потрескались. После сильного ливня чуть не весь пол промокал от мокрой земли. Ближе к окну капало с потолка. В ясные дни маленькое зарешеченное окно в метре примерно над головой мастера, хоть и грязное, пропускало свет. Свет был тусклый, а в дождливые дни он тонул в темноте. После вечерней кормежки вносили маленькую и вонючую керосиновую лампу без стекла, она до утра горела, а там ее убирали. Но однажды лампы не принесли, потому что, как объяснил старший надзиратель, керосин денег стоит. Мастер тогда попросил свечу, и надзиратель обещал поглядеть, но свечи никакой так ему и не дали. Ночью в камере тьма была хоть глаз выколи. Они дадут мне свечу, когда будет обвинение, решил мастер.
Когда ветер был сильный, в разбитое окно дуло. Яков предлагал заделать окно, дайте только ему стремянку и немного замазки, но кому это нужно? В камере стоял холод, но зато теперь у Якова был матрас, клочковатый, набитый соломой мешок, на котором предшественник Якова — Житняк говорил — помер от тюремной горячки. Мастер клал мешок туда, где посуше. Мешок кишел клопами, блохами, но кое-каких удавалось вытряхнуть, а каких и раздавить. Спина болела от сенника, солома воняла плесенью, но все лучше, чем спать на каменном полу. В ноябре ему выдали рваное одеяло. Еще была у него в камере трехногая табуретка и грязный столик — одна ножка короче трех остальных. В одном углу была у него кружка с водой; в другом он держал вонючую парашу, в которую мочился и испражнялся, когда было что испражнять. Раз в день разрешалось сливать парашу в бочку, которую на тележке провозил мимо камер другой арестант, но разговаривать с Яковом ему запрещалось, а Якову запрещалось к нему обращаться. По тому, как гремела по коридору и останавливалась тележка, Яков понял, что рядом, по обе стороны от него, пустые камеры. Одинокая одиночка.