Мы вместе бродили по лесу над рекой, я и она. Я ей показывал свои инструменты, как-то спилил своей пилой молодой каштанчик. В доме у них немного порядок навел, сладил лавку, шкаф, несколько полок — были у меня тогда свободные доски. Если заведется у меня курочка на угощение, я и в пятницу вечером к ним иду. Рейзл благословит свечи, накроет на стол — хорошо. Мы с ней друг другу нравились, но у обоих были свои сомнения. Она, мне кажется, думала: он никуда не поедет, он ни к чему не стремится, так навеки здесь и застрянет. Ну какое с ним будущее? Ну а я думал: девушка она непростая, нелегко будет ей угодить. Она же меня изведет, если что заберет себе в голову. Но мне было хорошо, когда она рядом. И вот однажды, в лесу, мы стали с ней мужем и женой. Она говорила — нет, но она уступила. Потом она стала расстраиваться. Боялась, ребенок, если родится, будет у нее калекой, или семипалый какой-нибудь. «Ну что за суеверия, — я ей говорю. — Если ты хочешь быть свободной, будь сначала свободной в душе». Но тут она в слезы. Немного погодя я ей говорю: «Ладно, сколько можно плакать? Так давай уж лучше, пока снова это не случилось, возьмем и поженимся. Мне нужна жена, тебе нужен муж». Тут глаза у нее сделались большие и снова на мокром месте. И ничего она мне не ответила. «Что же ты молчишь? — я говорю. — Скажи — да или нет?» — «Но ты же не говоришь про любовь», — она говорит. «Кто в штетле может говорить про любовь? — я ее спрашиваю. — Мы что — миллионеры?» Да, я ей не говорил про любовь, мне вообще трудно выговорить это слово. И что такой человек, как я, знает про любовь? «Если ты не любишь меня, — она говорит, — я не могу за тебя выйти замуж». А папаша между тем мне нашептывает: «Это же куколка, такая дивная девочка, ты не пожалеешь. Она будет работать, вместе вы прекрасно будете жить». Ну, я и сказал ей про любовь. И она сказала мне — да. Может, даже мое несчастное будущее показалось ей лучше, чем собственное.
А уж когда мы поженились, она только об одном говорила, что мы должны убраться из России, ее папаша в том числе, — дела, мол, не становятся лучше, дела становятся хуже. И для нас хуже, и для русских. «Давай все продадим и уедем при первой возможности». Я отвечаю: «Предположим, мы все продадим, но что мы выручим? Уж можешь мне поверить, мест разных в мире сколько угодно, но сперва мне нужно много работать, мы скопим кое-какие рубли, но и тогда — кто знает, куда нам лучше поехать. Надо обождать годик-другой, и потом мы уедем». Она смотрит на меня с каменным лицом: «Через годик никуда ты уже не поедешь; ты боишься ехать». Может, она и права была, но я говорю: «Твой папаша переезжал с места на место при каждом вздохе, ну и что он имеет, кроме воздуха? Я побуду на одном месте, сколочу небольшой капитал, осмотрюсь, а тогда уж подумаю об отъезде». Не скажу, что это была чистая правда. Я не торопился бежать в другую страну. Есть такие люди — им вынь да положь новые впечатления; а у меня уж природа такая — оставаться под теми же звездами, под той же луной, а если дождь, так под той же крышей. Мир и так нам чужой, и кому это надо, чтобы он стал еще непонятней? Когда я был в армии, я поменьше боялся мира, но вот я вернулся домой, и с меня было довольно. Другими словами, в те дни, чтобы я сдвинулся, меня надо было толкнуть, и она толкала. Но мы неплохо с ней ладили годик-другой, только все не было у нас капитала, и у нас не было детей. Рейзл огорчалась, или она молчит, или плачет; и без конца она сетовала. Наш дом был разделен на две клетушки. Вечером я на кухне сижу, а она остается в постели. Тогда и стал я больше читать. Беру книги где попало, иногда и стяну, и читаю при лампе. Иной раз так и засну на скамейке над книгой. Когда Спинозу читал, я несколько ночей не ложился. Меня увлекли его идеи, я старался сам научиться мыслить. Тогда-то и начал я меняться, становиться другим человеком. Думал о том, что раньше мне и в голову не приходило, читал кое-что по истории, а как прочитал прокламацию насчет Николая Первого, царского папашу, сам себе и говорю: «Она права, надо уматывать отсюда, и чем скорее, тем лучше».